|
Картины:
В гололедицу, 1908
Яблоки и астры, 1926
Портрет
Е.Г.Никулиной-Волконской,
1935
|
Автомонография Игоря Грабаря
Я с 1892 года стал ходить в его академическую мастерскую, и он милостиво разрешил мне рисовать с другими. Тут я впервые познакомился с его "системой". Система состояла главным образом в "сбивании спеси". Приходит человек, окончивший Московское училище, и Павел Петрович в один миг доказывает ему, что он ровно ничего не умеет и должен учиться сначала. В этой негативной стороне и заключался смысл "системы". Это было очень нужно и полезно, но, конечно, далеко не достаточно, хотя и наиболее очевидно и убедительно. Положительная ее сторона была более спорна, ибо была не всегда достаточно вразумительна. Точно сформулировать он и сам ее не мог, как не могли этого сделать и его многочисленные ученики, даже самые убежденные "чистяковцы".
Во всей системе было нечто от вещаний Пифии или изречений московского "студента холодных вод" Ивана Яковлевича Корейши, прославившегося в 1840-х годах: была значительная доля истины, было много наблюдений даровитого и умного человека, еще больше было остроумия, но немало и лукавства, даже прямого издевательства.
В его мастерской было несколько случаев душевных заболеваний, которые он не без гордости приписывал своей системе. Однажды ученица Чеховская уже с неделю не ходила в мастерскую. Пришла мать ее и со слезами на глазах сообщила Чистякову, что дочь сошла с ума.
- Неужто сошла? - спросил тот, и в его глазах загорелся плохо замаскированный внешним сочувствием огонек радости.
- Ну, я так и думал, так и думал: не выдержала моей системы. Не одна она у меня сошла.
Когда ему полушутя-полусерьезно говорили, что он слишком жесток с учениками, он оправдывался тем, что иначе людей ничему не научишь.
- Ученики что котята: бросишь в воду, - кто потонет, а кто и выплывет. Так зато кто уж выплывет, вот как живуч будет.
Он непрестанно балагурил и острил. К нему в мастерскую поступила приехавшая из Москвы сестра философа Н.Я.Грота, только что выпустившего первые книжки журнала "Вопросы философии". Она с увлечением рассказывала о вечерах в редакции, об умных докладах, беседах, спорах. Говорила она громко и мешала работать. Павел Петрович долго молчал, но наконец не выдержал и сказал с обычной лукавой улыбкой:
- Что же, столько ума набрались, что теперь вам, поди, до Пасхи и думать наплевать?
Конечно, взрыв хохота, москвичка густо краснеет, а Павел Петрович злорадствует: не худо сострил.
Ученики Академии любили ходить за ним по выставке, спрашивая его мнение о разных картинах. Подошли к картине Карелина "Алеша Попович", из рук вон плохой по рисунку, композиции и живописи.
- Что скажете, Павел Петрович?
- Да это кто?
- Алеша Попович.
- Похож.
Павел Петрович повел носом, поднял усы к ноздрям и двинулся дальше. Нельзя было выказать большего презрения к картине и ее горе-автору.
В обновленной Академии Чистякову, однако, не нашлось места по его основной, педагогической линии. Как это случилось, никто не мог понять, ибо главный советчик Толстого, Репин, очень стоял за Павла Петровича и высоко ставил его именно как педагога. Но весь смысл реформы сводился к низвержению академизма и насаждению реализма, который в глазах реформаторов отождествлялся с передвижничеством. "Пусть Чистяков гениальный педагог, - рассуждали Куинджи, Шишкин, Владимир Маковский, - но он самый чистокровный поборник академизма, самый, что ни на есть, "брюлловец". И Репин, человек мягкий и эластичный, должен был уступить. Чистякову дали заведование мозаической мастерской, делом истинно "академическим".
(Жизнь и творчество великих художников: Алексей Кондратьевич Саврасовъ.)
Но скорее Академию можно было отставить от Чистякова, чем Чистякова от Академии. Не имея своей аудитории в стенах Академии, он создал ее у себя на квартире, во флигеле по 3-й линии, занятом мозаической мастерской. Тут по субботам собирались избранные из учеников, его верные прозелиты, и здесь он царствовал безраздельно, балагуря, язвя передвижников и без конца рассказывая о своих римских временах, о встречах с Фортуни, Мадраццо, о Брюллове и Бруни, о "следочках Рафаэля", о "глазочке Вандика".
Среди вновь поступивших учеников Академии возникла счастливая мысль использовать каким-нибудь способом эту огромную педагогическую потенцию, столь нелепо бездействовавшую и тосковавшую по настоящему делу. Хотелось не только приятных вечеров и теоретических бесед, но и практических указаний, советов и просто уроков, в обстановке мастерской, перед натурщиками. Один из наших товарищей Александр Федорович Гауш предложил для этой цели прекрасную мастерскую, только что им выстроенную в доме его матери на Английской набережной. Группа молодежи стала здесь работать, и сюда приходил раз в неделю Чистяков, у которого таким образом появилась вновь своя мастерская, где он мог развивать свою "систему".
У всех работавших в этой мастерской сохранились наилучшие воспоминания об обстановке мастерской, о радушии и деликатности хозяина, о чудаческих штуках Чистякова.
Одному из рисовавших здесь Павел Петрович упорно не хотел давать указаний, избегая заглядывать в его рисунок. Тот решился наконец спросить, почему он ему не скажет чего-нибудь, и получил такой ответ: Да чего говорить-то? У вас есть дома прислуга?
- Есть.
Ну, больше ничего и не надо. Возьмите натурщика, посадите прислугу сзади себя и только велите через каждые пять минут повторять: "Барин, поглядите на натуру. Только и всего. Мигом она вас научит. А то ведь вы все *** себя рисуете, на натуру-то не смотрите".
Итак, я в головном классе Академии. В первый же день, когда мы явились для занятий, мы увидали уже в отведенном нам классе сидящего на возвышении натурщика - лысого старика с пестрой рыжевато-бурой бородой. Все бросились занимать выгодные места, мне же досталось дальнее место, и к тому же в профиль. Этюд мы писали что-то около месяца. Сразу в классе определились две группы учеников: одни больше рисовали и интересовались формой, другие более тяготели к живописи. К последним принадлежал и я, а так как рыбак рыбака видит издалека, то мы сразу сошлись, сблизились, а вскоре и сдружились с Алексеем Георгиевичем Явленским. Мы с ним составили крайнюю левую в классе, были монтаньярами от живописи.
Но мы зато хуже рисовали, да и мало интересовались рисованием, ибо бредили только живописью.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9
Продолжение...
|
