|
Картины:
В гололедицу, 1908
Яблоки и астры, 1926
Портрет
Е.Г.Никулиной-Волконской,
1935
|
Автомонография Игоря Грабаря
На следующий день мы были уже друзьями. Рано утром, позавтракав одни, пока весь пансион еще спал, мы уходили бродить по церквам, проникая за "чентезими" в самые заброшенные из них, запрятанные в глухих уголках, но таящие десятки произведений великих мастеров.
Тьебо-Сиссон оказался обладателем множества сведений справочного характера, выписок из монографий художников и описаний церквей, что облегчало осмотр и изучение сокровищ Венеции. Готовясь к карьере "историка искусства", или, вернее, "художественного критика", он систематически, в облавном порядке, решил "обработать" все венецианские церкви, а затем двинуться с аналогичной целью по другим городам Италии.
Типичный говорливый парижанин, он не блистал вкусом, вовсе не имел вышколенного глаза и плохо разбирался в ценности произведений, не отмеченных звездочкой в бедекере - тогда еще довольно примитивном, - прислушиваясь к моим непосредственным впечатлениям художника, а не эрудита. Каждый из нас был другому полезен, и мы бесподобно провели две недели, пролетевшие как один день.
Вернувшись в Париж, он вскоре устроился в солидной газете "Le Temps", художественным критиком которой состоит до сих пор.
Тьебо-Сиссон - самый влиятельный из теперешних парижских критиков, но ни сорокалетний критический стаж, ни сотни тысяч виденных им за свою жизнь картин не научили его понимать искусство лучше, чем он его понимал тогда. Его фельетоны о современных выставках все так же сухи и по-французски солидны, но все так же лишены художественного чутья, увлечения своим делом, непосредственности и главное - таланта.
В 1906 году, во время организации Дягилевым русского художественного отдела в Осеннем салоне, я встретился с ним. Мы вспоминали наши венецианские скитания, но когда заговорили о современном искусстве, то сразу раскрылась такая пропасть между нашей оценкой роли и значения ведущих художественных группировок, что эти беседы пришлось вскоре прекратить.
Кто из венецианских живописцев произвел на меня сильнейшее впечатление? Я этого даже сказать не могу, как не мог определить и тогда. Я бы сказал - вся венецианская школа вообще, с ее единственным в истории искусства колоритом. Больше других поразили Тинторетто, Веронезе, Тициан и Тьеполо, а из них сильнее всех ужалил, пожалуй, Тинторетто четырьмя панно Дворца дожей в зале Anticolegio и серией картин в Schuola di San Rocco, Веронезе - гигантским холстом "Пир в доме Левия".
Из Венеции я проехал в Болонью, оттуда во Флоренцию и Пизу, а к середине сентября был уже в Риме. В первых трех городах ничто не захватило меня так, как венецианцы, но в Риме я вновь захлебывался от впечатлений: "Моисей" Микеланджело, его Сикстинская капелла, Станцы Рафаэля и портрет папы Иннокентия X Веласкеса. Рафаэля я только тут понял, как и потолок Микеланджело.
Никакие фотографии, гравюры и особенно копии не давали представления о том величии гения, которое я почувствовал перед "Афинской школой", "Мессой в Больсене" и "Парнасом" Рафаэля. Особенно глубоко поразил и покорил меня "Парнас" - совершенством композиции, красотой цвета и музыкальностью общего впечатления. От этого впечатления я освободился, только побывав в галерее Дориа и увидав портрет "Иннокентия".
Он был для меня подлинным откровением, заслонившим на несколько дней даже Рафаэля. Этот невероятный портрет, быть может лучший из когда-либо написанных, меня так сразил своим непостижимым совершенством и фантастической жизненностью, что с тех пор я каждый раз, по приезде в Рим, свой первый музейный визит отдавал Веласкесу. Вернувшись в Петербург, я видеть не мог эрмитажную голову того же папы, незаслуженно признанную всем синклитом искусствоведов за собственноручный этюд Веласкеса, сделанный с натуры для портрета галереи Дориа. Для меня с 1895 года он превратился в копию с Веласкеса, не идущую ни в какое сравнение с оригиналом. Этого взгляда я держусь и до сегодняшнего дня.
Волнующие чувства я пережил на форуме среди обломков античного Рима. Они несколько потускнели только в Неаполе, после посещения Геркуланума, Помпеи и развалин Пестума. Несколько незабываемых дней ушло целиком на посещение Капри, Сорренто и осмотр Неаполитанской галереи, где моих излюбленных художников неожиданно затмил неизвестный мне до того в хороших образцах великий Брейгель Старший с его "Притчею о слепых".
Но мне надо было спешить на север и приходилось укорачивать дальнейшее путешествие. Еще в России мы условились с семьей Ф. М. Дмитриева, что встретимся в Париже в сентябре. Уже за год до того, после смерти Федора Михайловича, Екатерина Михайловна решила совершить с племянницами и племянниками путешествие в Париж и в Италию, чтобы рассеяться после тяжелых январских испытаний. Тогда этого не удалось осуществить, и поездку пришлось на год отложить.
С Дмитриевыми поехал Новгородцев, служивший гидом в Берлине и Париже. Я застрял в Италии, и меня бомбардировали письмами Новгородцев и брат, торопя с приездом. Я поспешил на эти призывы, направившись в Париж через Милан, Лозанну и Страсбург. Я так летел, от этого путешествия у меня сохранилось немного сильных впечатлений: Миланский собор не поразил, "Тайная вечеря" Леонардо да Винчи оказалась полупогибшей, Женевского озера не было охоты писать, если бы даже оставалось вдоволь времени. Какое-то оно чужое было для меня, непонятное.
Марксовский аванс истощался, я сократил до последних пределов путевые расходы, чтобы добраться до Парижа, но это оказалось невозможным: уже в Лозанне пришлось ликвидировать золотой брелок Федора Михайловича, данный мне на память Екатериной Михайловной после его смерти. Я долго колебался, но другого выхода не было.
Кое-как добрался до Страсбурга, куда мне должны были прислать немного денег, чтобы доехать до Парижа, но тут я застрял на целую неделю, пока не пришли деньги.
Наконец я в Париже. Территориальным гидом продолжал оставаться Новгородцев, но гидом художественным стал я, ибо знал, не бывши никогда в Париже, места хранения и ценность его художественных сокровищ. Так как я сильно запоздал, то с Дмитриевыми пришлось пробыть недолго. С ними я был только в Лувре и Люксембурге, да осмотрели мы здания городской думы - hotel de ville - Сорбонны и Пантеона с декоративными панно Пюви де Шаванна, Жан Поль Лоранса, Бенара и других тогдашних знаменитостей.
После отъезда Дмитриевых я отправился к своему приятелю по номерам на Гороховой, В.И.Альбиикому, адрес которого у меня был и который уже свыше года жил в Париже, работая в мастерской Кормона вместе с другим саратовцем, учеником Московского училища, Виктором Элъпидифоровичем Мусатовым, тогда еще не присоединившим к своей фамилии имени Борисова.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9
Продолжение...
|
