|
Картины:
В гололедицу, 1908
Яблоки и астры, 1926
Портрет
Е.Г.Никулиной-Волконской,
1935
|
Автомонография Игоря Грабаря
Академия меня все меньше и меньше привлекала. Я ходил в натурный класс, писал старика Дмитрия, натурщика, позировавшего в юности еще самому Карлу Павловичу, писал по очереди всех других, но не было у меня увлечения, было здесь как-то не по себе, и я места себе не находил. Одна мысль не давала мне покоя, вытеснив все остальные из моей головы и сердца: я задумал ехать за границу. Но как? На какие средства?
В "Ниве" я перешел уже на статьи значительного размера и ответственного содержания: обзоры выставок, биографии знаменитых художников, заметки о прославленных картинах. Они давали мне заработок, достаточный для жизни, тем более что я изрядно заработал на гоголевских книжках и продолжал давать в "Ниву" от времени до времени рисунки, но пускаться на эти деньги за границу было немыслимо.
На помощь мне пришел редактор "Нивы" Алексей Алексеевич Луговой (Тихонов), придумавший мне нечто вроде командировки на европейские выставки. Луговой и Грюнберг насели на Маркса и убедили его в желательности моей поездки. Впрочем, долго убеждать его не пришлось, так как он сам был ко мне достаточно расположен.
Луговой относился ко мне с неизменным доброжелательством до самой своей смерти, делая все от него зависевшее, чтобы облегчить мне возможность совершенствоваться в моей специальности. Будучи в добрых отношениях со всем литературным миром, он умел получать для "Нивы" интересные новинки, а солидный гонорар, заведенный Марксом, этому весьма способствовал. В этом отношении "Нива" находилась вне конкуренции. Луговому удалось высоко поднять литературную ценность приложений к "Ниве", начавших выходить в виде ежемесячника. Сам не блестящий беллетрист, он был начитан, литературно образован и хорошо разбирался в качестве литературного материала.
Его высокая фигура с черными вьющимися волосами и черной бородой, вросшей в смуглые желтые щеки, мелькала на всех литературных вечерах, на театральных премьерах, выставках, лекциях. Он завел журфиксы, на которых читались новые рассказы и пьесы и где бывали виднейшие представители петербургских писательских кругов.
Он много лет работал над трагедией "Император Максимилиан", не раз делясь ее содержанием и рассказывая о новых задуманных им сценах. Окончив ее, он собрал всех главных театральных деятелей и членов театрального комитета П.И.Вейнберга, Ф.Д.Батюшкова и других. Я также получил приглашение как человек, с мнением которого он считался. Сам он верил, что создал трагедию большого стиля. Помню, какое разочарование испытали все мы, присутствовавшие на этом чтении и столь давно уже подготовлявшиеся симпатичным Алексеем Алексеевичем к слушанию великолепного произведения. Некоторые куски были недурно задуманы и неплохо выполнены, но в целом трагедия совсем не производила того потрясающего впечатления, на которое рассчитывал автор.
Да и в самом историческом факте расстрела императора Мексики, послужившем сюжетом для пьесы, нет моментов глубокой, внутренней трагедии, хотя бы отдаленно напоминающей трагедию Дон Карлоса или Эгмонта. Революционная мексиканская толпа, столь красочная, вероятно, в действительности, также не нашла своего отражения, тем более что сочувствие автора лежало определенно на стороне Максимилиана.
Наступило неловкое молчание. Никто не хотел говорить первым. В конце концов пришлось выступить старейшему, П.И.Вейнбергу, голый череп которого ослепительно сверкал под ярким светом лампы, а оставшееся в густой тени лицо с орлиным носом сливалось с огромной седой бородой библейского патриарха. Что он сказал, не помню, но смысл сводился к классическому в таких трудных случаях "с одной стороны - с другой стороны". Мне больно все это вспоминать, ибо я искренно любил Алексея Алексеевича и многим ему обязан, да и человек он был сердечный и неизменно ко мне расположенный. Но уж очень был он тем, что называлось в тогдашних толстых журналах "рыцарем добра и красоты", в средиеинтеллигентском понимании этой формулы журнального либерализма.
Получив в конторе необходимые на поездку деньги, я поехал в конце мая 1895 года в Юрьев, а через полтора месяца был уже в Берлине. Я чувствовал себя на седьмом небе. Мне решительно все нравилось: и необыкновенная чистота улиц, и непривычное для глаз огромное уличное движение, и пиво, и музеи. В последних я проводил целые дни. Больше всего мне понравился портрет адмирала Борро, приписывавшийся в то время Веласкесу.
Из Берлина я направился в Дрезден, чтобы осмотреть знаменитую картинную галерею "Пвингер" и увидать Сикстинскую мадонну. Наибольшее впечатление произвела на меня здесь картина Вермера Делфтского - "У сводни", а из портретов - "Старик в шляпе с жемчугом" Рембрандта и "Старик" Веласкеса. "Сикстинская мадонна" меня несколько разочаровала: я ожидал большего от этого знаменитейшего на свете произведения. Я не понял его тогда.
Мне хотелось скорее попасть в Италию, почему я нигде подолгу не задерживался, но в Мюнхене, куда я проехал из Дрездена, я пробыл все же с неделю, в конце июля - начале августа. Хотелось узнать, как работают здесь в Академии, как в частных школах. Зайдя в магазины художественных принадлежностей, помещавшиеся как раз против Академии, я увидел там ряд объявлений различных школ, записал себе несколько адресов и пошел в одну из них посмотреть, в какой обстановке и что делают мюнхенские художники. То была Школа венгерца Холлоши, о котором мне уже в Академии много рассказывал "Раз. На меня произвела впечатление постановка здесь рисования, но виденная иною живопись меня не удовлетворила.
Я несколько раз побывал в старой и новой Пинакотеках, на выставках Сецессиона и Гласпаласта. В старой ^Пинакотеке я был поражен картинами Тициана - "Бичевание Христа" и Йорданса - "Фавн в гостях у крестьянина". В новой Пинакотеке и в галерее графа Шака я впервые видел картины Беклина, не сразу мною понятые. Штука я совсем не принял - уж очень черной и бездушной показалась мне его живопись.
По дороге в Венецию я проехал на Аахенское озеро, прославленное своим положением среди окружающих его гор; оно мне что-то не очень понравилось: какое-то странно зеленое, а горы олеографические, ничего не говорившие моему сердцу. Покинул я его с досадой, что меня туда занесло. Пробовал написать два этюда, но они также вышли олеографиями.
Но вот я в Венеции. Сойдя с вокзала в гондолу, я сразу утратил чувство реальности. Где я, что я? Во сне ли, или наяву? Дивная, волшебная, застывшая в веках сказка, старая ведунья, вечно юная и прекрасная, околдовавшая своими чарами сразу на всю жизнь, захлестнувшая своими грезами и отбросившая, как ненужный хлам, все мысли и чувства, принесенные сюда извне, с материка. Я много раз после того бывал в Венеции и каждый раз только сильнее покорялся ею. Я и сейчас в ее сладостном плену, вспоминая о тихом плеске воды в каналах, о Дворце дожей, о Св. Марке, об Академии, о школе св. Рока, о Тинторетто, Веронезе, Тициане, Тьеполо. Первые дни я ходил как шальной.
В пансионе "Casa Kisch", на Riva degli schiavoni, я в тот же день познакомился с приехавшим одновременно со мной французом Тьебо-Сиссоном (Thiebaut Sisson), с которым исколесил в две недели, проведенные мною здесь, все каналы, переулки и закоулки этого города-лабиринта, где нет ни одной лошади, кроме бронзовых коней на соборе Св. Марка, где без плана нельзя шагу ступить, не рискуя заблудиться.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9
Продолжение...
|
