|
Картины:
В гололедицу, 1908
Яблоки и астры, 1926
Портрет
Е.Г.Никулиной-Волконской,
1935
|
Автомонография Игоря Грабаря
Из других учеников, которых я уже застал в натурном классе, хорошо шел Дмитрий Николаевич Кардовский, приехавший из Москвы, где он окончил университет, и поступивший еще в дореформенную Академию; вскоре он также был переведен в мастерскую и поступил к Репину.
Еще раньше Кардовского, одновременно с Малявиным, к Репину перешел Константин Андреевич Сомов, человек уже тогда большой художественной культуры, неразрывно связанный по гимназии Мая с Александром Бенуа, Д.В.Философовым и другими членами будущего "Мира искусства", к которым вскоре присоединились Бакст и Дягилев. В репинской мастерской Сомов писал иначе, чем все остальные, с некоторой оглядкой на старых мастеров, что было естественно для сына старшего хранителя Эрмитажа А.И.Сомова. В доме отца он был окружен целой галереей старых мастеров, какой-то стороной отразившихся на его приемах. Приносившиеся им эскизы носили также особый характер, неакадемический отпечаток, бросавшийся в глаза, хотя и не поддававшийся более точному определению. Это не были еще будущие сомовские острые выдумки, но общая тенденция всех его тогдашних композиций и инвенций обнаруживала определенную зависимость от каких-то иностранных художественных журналов, притом скорее английских, чем французских.
Впереди других шел еще один ученик репинской мастерской - Осип Эммануилович Браз, одессит, обучавшийся в одесской школе у Костанди, а позднее прошедший в Мюнхене школу Холлоши. Он был лучшим рисовальщиком всей мастерской, и его рисунки выделялись своим "заграничным" лицом среди остальных работ мастерской. Живопись его была слабее рисунков. Я дружил с ним еще до поступления в Академию, познакомившись у Щербиновского.
Все высшие учебные заведения, по стародавней традиции, ежегодно устраивали свои благотворительные студенческие вечера в большом зале "дворянского собрания". Вечер начинался концертом с участием артистов Мариинского театра и заканчивался балом. Вечера так и назывались: "университетский", "вечер путейцев", "вечер горняков", "вечер гражданцев". К ним задолго готовились, расписывая билеты, уламывая певцов и певиц. Девицы шили платья и с нетерпением ждали танцев.
Вечера Академии художеств обычно были зрелищного характера: ставили живые картины, пышно декорировали зал, устраивали лотерею из картин и этюдов, пожертвованных в пользу неимущих учащихся известными художниками. Будучи в университете, я принимал деятельное участие в устройстве студенческих вечеров, обычно с симфоническим оркестром под управлением популярного дирижера - чеха Главача. Когда в ноябре 1894 года среди студентов Академии встал вопрос об очередном вечере и стали придумывать, что бы такое соорудить, я предложил отказаться от обычного типа академических вечеров, а поставить какую-нибудь одноактную оперу, которая заменила бы надоевшие концерты. Те же артисты Мариинского театра отлично могут петь в опере, а не на эстраде, мы, художники, лучше кого-либо напишем декорации, а что касается оперы, то есть как раз то, что нам нужно: даровитый московский композитор Аренский только что написал, как мне было известно от моих друзей музыкантов, оперу "Рафаэль" - сюжет, самый что ни есть подходящий для вечера Академии художеств.
Мою мысль с радостью подхватили. Особенно ратовал за нее Щербиновский, которому до смерти хотелось написать декорации. Он постоянно ходил в декорационную мастерскую Панаевского театра к Врубелю, писавшему тогда декорации к опере "Гензель и Грета", и у него давно уже чесались руки на собственные декорации, которые увидел бы весь Петербург.
Получив необходимые полномочия, я немедленно приступил к делу. Прежде всего списался с Аренским. Антон Степанович тотчас же ответил, изъявив готовность немедленно приехать в Петербург для переговоров. Мы долго думали с ним, как подготовить успех, кого пригласить из артистов, как распределить роли, как быть с критикой. Это последнее обстоятельство оказалось самым щекотливым, ибо нельзя было расположить в свою пользу "Новое время", миновав его критика М.М.Иванова. Между тем это имя было столь же одиозно в музыкальных кругах, как в литературных имя Буренина. Однако после долгих колебаний "на эту пакость" пришлось пойти: другого выхода не было. Мало того, пришлось согласиться на то, чтобы Иванов даже разучивал предварительно оперу с оркестром и артистами, так как Аренский, занятый в Московской консерватории, мог приезжать только на день-два в Петербург.
Я весь ушел в это дело - в музыку, в организацию репетиций, в непрерывное общение с артистами, в беседы с критиками и умасливание капризного, завистливого, бездарного Иванова, длинная нескладная фигура которого с угреватым лицом и рыжеватой бородой одним своим появлением наводила тоску и уныние.
Работа кипела, декорации Щербиновского вышли превосходными, музыка нравилась певцам и певицам, лучшим силам тогдашней оперы - Мравиной, Славиной, Долиной, Серебрякову. Фигнер, давший первоначально свое согласие на участие, потом отказался, не помню из-за чего, и его пришлось заменить Чупрынниковым. Популярность в Петербурге четырех первых имен одна уже обеспечивала успех. Певцы увлекались сами, увлекая за собой оркестр, и затеянный мною вечер явно превращался в крупнейшее событие музыкального сезона. Я ног под собой не чувствовал от выпавшего на мою долю счастья.
13 января 1895 года спектакль состоялся при переполненном зале. Билеты перепродавались у входа за бешеные деньги. Аренскому устроили овацию. Каждому из артистов мы поднесли по картине известнейшего художника. Меня чествовали как виновника торжества. Наступившие после вечера дни казались мне нестерпимыми буднями, и я еще долго не мог прийти в себя от пережитых впечатлений и сладостных волнений. А.С.Аренский был тронут отношением к нему артистов и оркестра и не знал, как благодарить меня за все мои хлопоты и заботы. Но благодарить было нечего: я делал все это не для Антона Степановича и, говоря правду, не для "вспомоществования" студентам Академии, а для себя, из страсти к музыке, из прирожденной слабости к организационной возне и хлопотне. Это было сложнее, но и бесконечно интереснее, чем сколачивать аплодирующую галерку в дни П.И.Чайковского. Аренский тогда уже был, видимо, во власти недуга, сведшего его вскоре в могилу: он сильно кашлял, остерегался простуды и жаловался на легкие. Человек редкой обаятельности, он хорошо относился к людям и отличался большой скромностью.
Вскоре после академического вечера я получил из Измаила телеграмму о состоявшемся назначении моего отца помощником проректора Юрьевского университета. Это была большая радость не только потому, что он освобождался наконец из-под деспотической власти директора и выбирался из Измаила, но и потому, что вся наша семья наконец-то собиралась воедино. Брат Владимир уже с 1893 года был доцентом Юрьевского университета, ректором которого в 1892 году был назначен А.С.Будилович. Таким образом, трое из нас уже оказывались в одном месте, я же был в Петербурге, поблизости, и мы могли часто видеться. 15 марта отец и мать приехали ко мне в Петербург, проездом в Юрьев, а через два месяца я был уже у них. Они получили прелестную квартиру в небольшом деревянном доме, возле университета, на дворе которого отец в то же лето развел цветник и сад. Было уютно и красиво. Обязанности отца были несложны, со студентами у него быстро установились отличные отношения, и его любили. Его прямой начальник, проректор М.А.Бутлеров, сын академика, человек культурный и деликатный, был к нему также расположен.
Настало счастливое время, столь заслуженное после долгих лет испытаний и невзгод.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9
Продолжение...
|
