|
Картины:
Белая зима.
Грачиные гнезда, 1904
Март, 1939
Утренний чай.
Подснежники, 1939-1954
|
Автомонография Игоря Грабаря
По совету Фетова, мы отправились искать поблизости от школы мастерскую и вскоре нашли ее на Gisela Strasse, 25. Она помещалась во втором этаже, и при ней была комната. Нас это устраивало, и мы ее сняли, уговорившись с дворничихой насчет услуг. Мы жили мирно и дружно, не мешая друг другу. В сущности, и мешать было некогда, так как весь день приходилось проводить вне дома. Утром уходили в школу, после окончания обычно оставались там же, без конца рисуя скелет и "мускульного человека" - гипсовую раскрашенную фигуру с обнаженными мышцами.
Я, кроме того, лепил все кости и мышцы, пока до того не одолел их, что мог с закрытыми глазами вылепить любую из них. Вообще, мы с азартом принялись за анатомию, начав ходить в анатомический театр вместе со студентами-медиками и изучая анатомию на трупах.
После школы мы обедали, а после обеда уезжали на велосипедах за город, ибо велосипеды Фетов нас вскоре же заставил завести. Обычно мы уезжали в Шлейсгейм, загородный королевский дворец, километрах в двенадцати от нас. В одном из флигелей дворца, битком набитого второстепенными картинами мастеров XVII и XVIII веков, перед самым нашим приездом в Мюнхен была размещена коллекция всех работ умершего незадолго перед тем немецкого художника Ханса фон Маре.
Картины были завещаны государству, но поместить их в новую Пинакотеку не решались, ввиду их новизны и непонятности для публики. Тогда их, действительно, немногие понимали, и вначале мы бродили по залам Маре в одиночестве, но через год-два художники, а за ними и публика "дошли" до их понимания. Много лет спустя музейный "революционер" Чуди, уволенный Вильгельмом II от должности директора Берлинской национальной галереи и приглашенный в директора баварских музеев, перенес все картины Маре из Шлейсгейма в новую Пинакотеку. Сейчас каждый клочок живописи Маре ценится в Германии на вес золота.
Кроме Шлейсгейма мы ездили в Нюмфенбург, иногда предпринимали и дальние поездки: в Аугсбург, на Штаренбергское озеро, а однажды даже через Тироль и Бреннер проехали в Италию. Фетов был в этих поездках нашим постоянным спутником.
Вскоре прибавился еще один велосипедист - Явленский, приехавший осенью 1896 года вместе с Веревкиной и с тех пор застрявший в Германии, где он живет до сих пор. Его уже не Фетов, а мы с Кардовским заставили завести велосипед.
Марианна Владимировна Веревкина была богато одарена от природы. Она любила и знала музыку и сама хорошо играла на рояле, но, прострелив нечаянно разрядившимся ружьем кисть правой руки, она вынуждена была бросить игру. Ученица Репина и сама даровитый живописец, она почти забросила и живопись, хотя потратила немало усилий, чтобы научиться работать левой рукой: все кости правой кисти были раздроблены. Она много читала, прекрасно знала всю иностранную изящную литературу и особенно литературу по искусству.
Марианна Владимировна привезла с собой кухарку Пашу, лет тридцати, и горничную Лелю, девочку лет шестнадцати, и завела "русский уголок" в квартире с мастерской, снятой рядом с нами по той же улице. Мы ежедневно бывали у них, наслаждались всякими кулебяками, блинами, гречневой кашей и упивались чаем. Жизнь в Мюнхене была дешева, и жили они широко.
Нескончаемые беседы об искусстве, всегда свежие художественные журналы и увражи и вечно какая-нибудь новая мода, исключающая только что перед тем культивировавшуюся.
Главным "модником" был Алексей Георгиевич Явленский, офицер, вышедший в отставку в чине штабс-капитана. Когда-то он увлекался Репиным, позднее Серовым и Коровиным, а затем "специализировался" только на иностранцах. Героями дня по очереди были: Цорн, Уистлер, японцы, Ленбах, Штук, Бёклин. На этом дело не остановилось, и один за другим следовали, безжалостно сменяя друг друга, Сулоага, Клод Моне, Ренуар, Сезанн, Ван Гог, Матисс, Дерен, Пикассо, Брак и так далее, до бесконечности.
Он и сейчас, сидя в Веймаре, больной и разбитый, уже свыше 30 лет женатый на Леле, "без лести предан" какому-нибудь художнику - последнему крику моды.
Веревкина, находившаяся все время под его влиянием, разделяла увлечение всеми этими модами. Мы с Кардовским были менее эластичны, но, конечно общее увлечение задевало какими-то сторонами и нас - Кардовского меньше, меня больше. Мы ограничивались, однако, тем, что наматывали себе смысл очередной моды на ус, не претворяя ее в собственных работах, тогда как Явленский тотчас же принимался писать под Уистлера, под Штука, под Сулоагу, под Ван Гога, под Матисса и Пикассо. Каждый раз он был во власти одного из них, считая его одного подлинным гением.
Сам он был очень талантлив, прекрасно чувствовал цвет, силуэт, ритм, до иллюзии перенимая у своего сегодняшнего бога все его внешние признаки - манеру, мазок, фактуру, но не углубляясь в его внутреннюю, затаенную сущность. Он был слишком женственной натурой, быстро воспламенялся и в увлечении не в силах был формулировать своих мыслей и ощущений, непрерывно ахая и охая, причмокивая, щелкая пальцами, не находя нужных слов, неистово жестикулируя.
Между тем Ю.О.Грюнберг прислал мне письмо, советуя дать что-нибудь для "Нивы" и подчеркнув, что об этом просил его написать Маркс. Я принялся за большую статью, рассчитанную листа на два-три, которую готовил для литературных приложений к "Ниве". Мы получали и читали "Новое время", "Русские ведомости", иногда "Новости" - газеты различных направлений. Несмотря на разницу политических взглядов, все они были одинаково черно-сотенны в своих суждениях об искусстве.
Мы часто хохотали до упаду над наивными разглагольствованиями В.Сизова в "Русских ведомостях", над фельетонами Буренина и выставочными обзорами Н.Кравченко. Мы возмущались статьями Стасова в "Новостях", громившего "декадентов". Статью свою я задумал, как некую суммированную отповедь всем Сизовым, Кравченкам и Стасовым. Мы просиживали целые вечера, обсуждая отдельные положения и вставляя новые аргументы.
Статья носила боевой заголовок: "Упадок или возрождение?" В ней я доказывал, что в новейшем искусстве не только нет элементов упадка или Декадентства", но, напротив, есть все признаки возрождения. В начале декабря Луговой прислал мне уже корректуру при восторженном письме. Маркс также прислал письмо, благодаря за статью, которая, по его словам, должна явиться целым событием в художественной жизни России, почему она будет помещена в январском и февральском номерах приложений к "Ниве" за 1897 год. Он нашел ее чрезвычайно убедительной.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11
Продолжение...
|
