|
Картины:
Мартовский снег,
1904
Груши на синей
скатерти, 1915
Иней. Восход солнца,
1941
|
Автомонография Игоря Грабаря
У мирового судьи Скальского был оригинал Айвазовского - вид Феодосии, который я скопировал довольно близко.
Это было в 1887 году, уже после копирования под руководством Попова. Но картина Айвазовского была моей последней копией: после нее я уже писал только с натуры, писал этюды в нашем большом саду, этюды на дворе, на Дунае и особенно в старой турецкой крепости за городом, взятой штурмом сто лет перед тем Суворовым. Приближалась столетняя годовщина, и через год я нарисовал целую страницу видов крепости, использовав для этой цели все свои этюды. Эта страница потом появилась в "Ниве".
Одновременно с пейзажами я писал и портреты, уже значительно превосходившие прежние. Особенный успех выпал на долю портрета Зайончевского, оставившего егорьевского цирюльника далеко позади по лепке, жизненности и характеристике. Но это было уже в год окончания лицея.
Как в этом портрете, так и в портрете моего измаильского приятеля, тогда студента Московского университета Володи Икономова, есть определенная постановка живописной проблемы. Так, светящийся череп круглой головы Зайончевского был взят мною на фоне белой изразцовой печи, на которой голова должна была в одно и то же время силуэтировать и светиться от рефлексов залитой солнцем комнаты.
Икономова я посадил еще замысловатее - на фоне окна со спущенной белой тюлевой занавеской. Лицо его также рисовалось темным силуэтом на фоне узоров занавески, но в то же время освещалось из противоположного окна, и в натуре в нем не было ни капли черноты, что меня и захватило.
Тогда же я отказался от сложных панорамных пейзажей, старательно выискивая отдельные куски природы - уголки сада, часть ствола дерева со скамейкой, край стола, дорогу и лейку на ней и т.п. Очень памятен мне этюд, на котором я взял часть садовой беседки, окрашенной в светло-зеленую краску, столб с фонарем серовато-зеленого оттенка, кусок земли, травы и дали. Я долго возился с этим этюдом, никак мне не дававшимся, без конца его переписывая, соскабливая и вновь начиная. После десятого сеанса я вдруг почувствовал, что уловил нечто такое, чего еще ни разу не удавалось уловить.
Было на мгновение ощущение, словно музыкальный диссонанс неожиданно разрешился трезвучьем.
И было похоже на то радостное чувство, которое я испытал некогда в Макшееве, когда меня бросили в глубокую речку и я, барахтаясь, вдруг понял, что плыву.
Я в первый раз "поплыл" в живописи в Измаиле, в 1889 году осенью. После этого я, подобно пловцам на воде, уже мог без опаски плавать на небольшой глубине. При сильном течении и значительной глубине мои силы еще долго мне отказывали. Но об этом речь впереди.
Лето 1889 года было особенное. Я окончил лицей и хотя только еще подал прошение о приеме меня на юридический факультет Петербургского университета, но считал себя уже студентом. Мне даже заказали студенческую форму, отдав заказ дешевому портному: на дорогого не хватило денег, которых и без того пошло немало на сукно, приклад, шитье кителя и покупку фуражки. Сшит был сюртук до того уродливо, что надо мной уже в Измаиле немало подшучивали, а в Петербурге этот нелепый покрой причинил мне много прямого горя.
Но пока огорчалась только мать, которая не могла простить оплошности отца, отдавшего кроить и шить такой дорогой материал не Лейбе, а нелепому Шмулю только из-за экономии в каких-нибудь три с полтиной.
Как бы то ни было, я скоро уже ходил по городу в студенческой форме и впервые чувствовал себя взрослым. Мне даже казалось, что у всех в корне переменилось отношение ко мне.
В это время как раз приехал из Мюнхена художник Замвель Литвин, младший брат владельцев магазина писчебумажных принадлежностей, братьев Литвинов, учившийся там в Академии художеств. С его братьями мы были давно приятелями, друзьями были и с ним, но ранее он был только живописцем вывесок, почему мало меня интересовал. Теперь другое дело. Он прибыл из самой знаменитой в Европе Академии, из центра искусства вообще. В первый раз я слышал захватывающие рассказы о жизни мюнхенских художников, о профессорах Академии, большинство которых мне было знакомо по гравюрам "Нивы".
Я даже видел портреты некоторых из них и тем с большим вниманием слушал повествование Замвеля.
Но самое интересное заключалось в привезенных им работах - в рисунках и этюдах. В рисунках голов и обнаженного тела поражала непривычная для моего глаза и невиданная мною до сих пор точность и четкость контуров и форм, рельефность лепки и живописность светотени. В живописных работах опять те же черты: правильность рисунка, энергичность лепки, эффектность светотени. Но краски казались мне черными, неправдоподобными. Единственно, что мне нравилось в головах Литвина, кроме рисунка и лепки, была мозаичность мазков, положенных плоской кистью, слева направо и красиво чеканивших форму.
Этот прием, хорошо мне впоследствии знакомый по работам Лейбля и его сверстников - Шуха и Трюбнера, - был тогда в моде в Мюнхене, и Литвин его усвоил. Я им не соблазнился и должен признаться, что какой-то стороной мои убогие по форме этюды зелени и голов были мне милее, чем эти премированные заграничные. Впоследствии мне пришлось сравнивать те и другие, и это сравнение оказалось далеко не в пользу Литвина; особенно это относилось к пейзажным этюдам. Я чувствовал, что крепну и начинаю нащупывать дорогу. Тогда же Литвин написал два моих портрета в студенческом кителе и фуражке.
Этим же летом мне пришлось заняться живописью и в ином плане.
Приехав в Измаил, отец, так же как и в Егорьевске, основал при гимназии "Общество вспомоществования учащимся", председателем которого и выбирался ежегодно до самого своего отъезда. В Измаиле он также ежегодно устраивал по нескольку любительских спектаклей, дававших порядочный доход обществу и бывших подлинным праздником для культурной части населения. Будучи в старших классах лицея, я неизменно участвовал во всех летних спектаклях и так вошел во вкус, что стал заправским актером, а потом и режиссером.
Самое актерское мое лето было лето 1889 года, перед поступлением в университет. Мы обычно играли в клубе пограничной стражи, самом большом зале города, где каждый раз к данному спектаклю кое-как сколачивался помост и писались декорации. На этот раз я соорудил в четвертой части длинного зала подобие настоящей сцены, написав нечто вроде театрального фасада, в стиле античного храма. Написал и большой занавес, взяв за образец тогдашний коршевский: занавес малинового бархата, падающий тяжелыми складками, и только в правом нижнем углу отвернутый влево, чтобы открыть вид на Кремль.
У Корша он имел огромный успех, и немалый успех выпал и на Долю моего, в Измаиле.
Само собою разумеется, что мне пришлось писать и все декорации, которые в порыве увлечения обошлись значительно дороже, чем предполагалось по Предварительным подсчетам, почему на этот раз доходы свелись к минимуму.
Я играл с увлечением, притом главным образом комические роли. Кроме Множества водевильных комиков играл Кочкарева в "Женитьбе" Гоголя, помещика в "Медведе" Чехова, Бальзаминова в "Женитьбе Бальзаминова" Островского и разные роли в ряде других его пьес.
В студенческие годы я продолжал играть в Измаиле летом, а зимой выступал даже несколько раз в любительских спектаклях в Петербурге, постоянно посещая Александрийский театр, где наслаждался игрой Варламова и рассказами Горбунова. Только страсть к живописи оттеснила эту новую страсть на второй план.
В августе начались сборы в Петербург. Из Петербургского университета пришел ответ о приеме меня. Отец очень хотел, чтобы я поступил на университетское отделение Катковского лицея, дававшее право оканчивать курс не в четыре, а в три года, но я решительно отказался, твердо решив ехать в Петербург, поближе к Академии художеств. Тяготея к истории и особенно к истории литературы и искусства, я тем не менее решил идти на юридический факультет.
Перспектива учительства, связывавшаяся у меня с историко-филологическим факультетом, казалась мне столь кошмарной, что я о ней и думать не мог: злополучная педагогическая жизнь отца и окружавшая его обстановка гнета и бесправия были для меня достаточным предостережением против возможного в будущем учительства.
Я не бывал еще в Петербурге и не имел там никого из знакомых, почему матушка очень тревожилась, как я там устроюсь на первых порах. К счастью, из окончивших измаильскую гимназию один, Миша Трещин, также собирался ехать в Петербург поступать в Военно-медицинскую академию. Мы решили ехать вместе. Живший в Измаиле студент Академии, болгарин Н.Р.Фетов, посоветовал нам прямо с Варшавского вокзала ехать на Выборгскую сторону, к Академии. В трех минутах хода от нее были дешевые студенческие номера, которые он нам и рекомендовал.
Мы взяли по чемоданчику, я прихватил еще ящик с красками и складной мольберт, матери наготовили нам всяких пирогов и закусок, и мы двинулись в путь.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13
Университетские годы...
|
