|
Картины:
Туркестанские
яблоки, 1920
Груши на синей
скатерти, 1915
На озере, 1926
|
Автомонография Игоря Грабаря
"Мы вошли в великолепную, пышно убранную восточными коврами и дорогим оружием мастерскую Ивана Емельяновича Храброва. Знаменитый художник, почтенный пожилой человек, с серебристой шевелюрой и большой бородой, высокого роста и богатырского сложения встретил нас в высшей степени радушно"... и так далее в таком же роде.
Я сразу просиял, поняв, что это одна из обычных шуток Федора Михайловича, которыми он меня постоянно огорошивал. Интервью я прослушал тем не менее до конца. Оно было на редкость остроумно, ибо зло высмеивало только что появившуюся тогда моду интервьюировать бульварных знаменитостей и "героев дня".
Не проходило дня, чтобы Федор Михайлович не придумал какой-нибудь новой забавной штуки. Остроты, сопоставления, каламбуры, эпиграммы сыпались у него как из рога изобилия. Жалею, что я их не записывал, они составили бы замечательный сборник - не чета нашим, юмористическим.
К нему часто заходил сенатор Евграф Евграфович Рейтерн, сын художника и шурин В.А.Жуковского, высокий худой старик, с белой шевелюрой и белыми бакенбардами, собиратель рисунков и гравюр, считавшийся в светских кругах большим знатоком живописи и прозванный Жирафом Жирафовичем. Однажды он пришел, когда у Федора Михайловича был Владимир Соловьев. Рейтерн вошел почему-то прихрамывая. Соловьев заметил, обращаясь к нему:
- Нехорошо, Евграф Евграфович: что-то стареть стали.
- Душенька, - обратился Федор Михайлович к Соловьеву, - только русские говорят человеку в глаза такие неприятные вещи. Есть три вещи, которых никто на свете, кроме русских, никому не скажет. Это: "Боже, как вы постарели!", "Понюхайте, как это скверно пахнет" и "Нет, неправда". Француз всегда, не смущаясь, соврет: "Ах, как вы помолодели". А если скверно пахнет, зачем давать нюхать? "Нет, неправда", - значит, сказать - вы лжете. Иностранец скажет только скромно:
"Вы ошибаетесь", но ему и в голову не придет обвинять человека во лжи после первого же знакомства.
Но больше всего подшучивал Федор Михайлович над моей юмористикой, чем и доконал ее бесповоротно, к большой моей радости, так как она мне и без того изрядно опостылела.
Сотрудничество в "Шуте", самом слабом из всех юмористических журналов по составу сотрудников, а потом и редактирование его давали мне средства, с избытком хватавшие на жизнь, значительно лучшую, чем бедная и даже средняя студенческая жизнь. Получив первый гонорар, а вслед за тем и первое жалованье за чтение - Федор Михайлович положил мне по 25 рублей в месяц, - я отправил назад в Измаил присланные мне отцом двадцать рублей.
Я знал, с каким трудом они ему давались, и решил раз и навсегда отказаться от поддержки из дому. Через полгода я имел уже до ста рублей в месяц, а в дальнейшем и больше. Правда, давались они нелегко, так как писать всю эту чепуху днем не было времени, а вечера все уходили на Манежный переулок и оперу. Приходилось сидеть по ночам по возвращении от Дмитриева. Случалось просиживать, до пяти - семи часов утра.
Я жил тогда в той самой комнате, на углу Графского переулка и Владимирской, из окна которой за год перед тем написал этюд крыши со снегом и перспективу Владимирской Улицы. Типография Голике, где печатался "Шут", была тут же, в двух шагах, за углом, на Троицкой улице, и метранпаж, приходя ко мне за рукописью и корректурами, нередко заставал меня утром еще за работой. Я засыпал после его ухода часа на три и ехал в университет.
В то время я уже сменил свой старый измаильский студенческий сюртук на новый, сшитый у приличного петербургского портного, не Брунста, конечно, Но "не подворотного, а у солидного немца с длинной рыжей бородой.
На этот расход я отважился после того, как заметил, что мой помятый сильно поношенный сюртук стал мне такой же помехой в жизни, как в свое время недоброй памяти лицейский картуз. Элегантный "дядюшка" Добрянский давно уже убеждал меня продать его татарину и завести новый - до того старый стал неприличен. Окончательно меня к этому побудило посещение важной семьи Погожевых. Погожев был правой рукой директора Императорских театров И.А.Всеволожского - управляющим конторой театров.
Имение Погожевых находилось рядом с Титовым, Ходобаев и тетушка Аделина Александровна очень просили меня зайти и вообще бывать у них, тем более что я у нее познакомился уже с матерью и двумя дочерьми.
И вот, надев свой единственный костюм, я отправился. Обстановка дома оказалась меньше всего отвечавшей моей внешности. Как только я увидел расшитого галунами швейцара, важного камердинера, ковры, дорогие обои, вазы и люстру в гостиной, меня взяла оторопь. Я понял, что мне не следовало бы сюда ходить. Хотя хозяйка была очень любезна, расспрашивала о тетке, которую я не видал дольше, чем она сама, но я ловил несколько насмешливых взглядов у обеих дочек, оказавшихся не в меру смешливыми.
Они с ужимками стали говорить между собой по-английски, заливаясь смехом. Я чувствовал, что они смеются надо мной, и у меня потемнело в глазах от сознания своей беспомощности и безвыходности моего положения. Я не знал, как мне оттуда выбраться, неуклюже отказался от чая, будучи уверен, что наверное как-нибудь не так, как принято, возьму в руку чашку и не так положу себе бисквит, и, вскочив с кресла, распрощался, отговорившись срочным делом. Незачем добавлять, что в этом доме моей ноги больше не было.
Результатом этого посещения явились новый сюртук и преподавательница-англичанка. Я не знал по-английски, почему и не мог отчитать этих противных девчонок. К тому же я твердо решил выучиться этому языку, на котором не мог читать Федору Михайловичу очень нужных ему книг. Моя соседка по квартире на Владимирской рекомендовала мне в качестве учительницы пожилую англичанку Луизу Ивановну, вдову художника Атрыганъева, плохого олеографического пейзажиста, ученика Мещерского.
Она была очень внимательна, массу времени уделяла нашим урокам, жила через два дома от меня на Владимирской и вдобавок брала с меня какие-то сущие пустяки за уроки, - не то по рублю, не то по два за каждый. Зная по-французски и по-немецки, я быстро выучился и по-английски. Через полгода я мог уже читать достаточно прилично даже требовательному Федору Михайловичу, а через год бегло разговаривал с англичанами.
Не имея практики во французском языке, я заметил, что начинаю терять лицейскую легкость разговорной речи, и решил подыскать какую-нибудь француженку. Я нашел ее еще легче, чем англичанку: через площадку против нашей квартиры, на Владимирской, поселилась молоденькая француженка, m-lle Leonie, только что приехавшая из Парижа к своей сестре, бывшей замужем за петербургским парикмахером Гишаром.
Ей было восемнадцать лет, мне двадцать, и практика установилась с быстротой, свойственной нашему возрасту, и была во всех отношениях приятной и полезной.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13
Продолжение...
|
