|
Картины:
Туркестанские
яблоки, 1920
Груши на синей
скатерти, 1915
На озере, 1926
|
Автомонография Игоря Грабаря
24 января 1894 года я пришел к нему, как обычно, к восьми часам. Он уже несколько дней не выезжал. В этот вечер, как и во все предыдущие, мы "дел" не читали, ограничиваясь только просмотром газет и очередными рассказами. Прочли что-то Чехова. Федор Михайлович присел к камину и, опустив голову, начал читать стихи. Сначала из Пушкина свое любимое стихотворение, которое он считал непревзойденным по силе настроения, глубине ощущения, образности и мастерству - "Мне не спится; нет огня". Потом было еще что-то еще, чего не вспомню. В заключение он прочел два стихотворения, навсегда запечатлевшиеся в моей памяти:
Сфинкс, не разгаданный до гроба, -
О нем и ныне спорят вновь –
В его любви сверкала злоба,
А в злобе слышалась любовь.
Дитя осьмнадцатого века
Он чувств его наследник был,
И презирал он человека,
А человечество любил.
- Это Александр I, - сказал он после минутного молчания. - А вот "матушка Екатерина":
Насильно Зубову мила,
Старушка некогда жила,
Приятно, понаслышке, блудно,
Писала прозой, флоты жгла,
Вольтеру лучший друг была,
И умерла, садясь на судно.
Россия, бедная держава,
С тех пор в тебе и мрак и мгла:
С Екатериной умерла
Екатерининская слава.
Оба стихотворения были князя Вяземского.
Мы молча просидели еще с полчаса, после чего он встал. Я тоже поднялся. Федор Михайлович обхватил меня правой рукой за талию и повел в соседний зал. Я удивился: этого никогда не бывало.
Мы несколько раз прошлись таким образом по мягкому ковру из конца в конец, пока он не остановился у большого дивана, стоявшего в зале и тоже обитого персидским ковром. Он сел и пригласил сесть меня.
По обыкновению, из сидячего положения он принял полулежачее, облокотившись на подушки. Так мы пробыли некоторое время в молчании. Через комнату прошел зачем-то Иван, скрывшийся в переднюю. Взглянув на Федора Михайловича, я заметил, что он совсем лег на подушки и уронил на ковер папиросу.
Наклонившись, чтобы ее поднять, я увидел его странно раскрытый рот. Еще через мгновение он закинул назад голову и стал хрипеть. Я понял, что дело плохо, и побежал за Иваном, прося немедленно послать Алешу к Добрянскому.
Не знаю почему - не мог этого тогда понять, не понимаю и сейчас - я схватил со стола лежавший на нем лист писчей бумаги, вынул бывший всегда со мной карандаш и начал рисовать запрокинутую голову умирающего. Я скорее почувствовал, чем осознал начало конца.
Я успел окончить рисунок и положил его снова на стол, когда Федор Михайлович испустил последний, глубокий, скрипящий вздох. Приехавшему Добрянскому было уже нечего делать. Рисунок сохранился у меня.
Я дал тотчас же телеграмму в Москву, и через день приехала вся семья Дмитриевых. Начинались хлопоты с похоронами, потом похороны, а там новые заботы по ликвидации квартиры и перевозке библиотеки и всего имущества в Москву.
Я освободился только к лету, когда и поехал в имение Молоховских.
В Русаве я нашел все, что мне было нужно для работы: бесконечное радушие хозяйки, уютную, спокойную обстановку, типичную украинскую деревню, с ее своеобразным бытом, прекрасно сохранившимся в глуши, с неисчерпаемой галереей типов и запасом старинных предметов обихода.
Ни в Киевской, ни в Полтавской губернии таких пережитков прошлого я не наблюдал. Новая обстановка и новый быт увлекли меня, и я с наслаждением рисовал с натуры. Здесь мною были сделаны "Заколдованное место", "Ночь перед Рождеством", "Майская ночь", "Тарас Бульба".
В последнем, впрочем, лишь восемь моих рисунков.
С увлечением я рисовал, однако не все, и только вначале. Рисование занимало у меня так много времени, что не оставалось ни минуты свободной для занятий живописью, а живопись всегда была моей главной страстью, без живописи я чувствовал себя, как рыба на песке.
Я невольно начал относиться к иллюстрированию менее внимательно и добросовестно - только бы сбыть с рук и освободиться. Отсюда все недостатки этих рисунков, ясные для меня уже тогда, но особенно очевидные сейчас. Я тогда уже знал, что я по натуре не иллюстратор и не график, а прежде всего живописец.
Я решительно тосковал по живописи. Удачное начало, положенное в 1889 году видом из окна Графского переулка, оставалось в течение двух лет без естественного продолжения. Только в 1891 году, поселившись в той же комнате, я вплотную засел за живопись и добился заметных результатов.
Всю зиму 1891-1892 года писал с натуры что придется: тот же вид из окна, угол комнаты, брошенное на стул зимнее пальто с барашковым воротником, диван с подушками и цилиндром на них, со столом, на котором стоит зажженная лампа с зеленым абажуром и лежат книги, еще раз тот же стол, только накрытый другой скатертью, с другой лампой и другим абажуром.
Все эти этюды сохранились у меня. Некоторые из них доставили мне тогда немалое удовлетворение, ибо явно продолжали линию первых удачных измаильских этюдов и петербургского этюда 1889 года. Я чувствовал, что "плаваю" все свободнее и увереннее.
Я писал не только пейзажи и натюрморты, но также и фигуры, портреты, натурщиц и жанровые сценки. Ко мне приходили художники из Академии, публика из "Капернаума" и разные случайные знакомые. Я много писал, раздаривая тут же свои этюды, почему их у меня сохранилось немного.
Уцелел этюд с дилетанта-художника Свентаржицкого, сидящего в профиль на венском стуле, в шубе и в цилиндре. Сохранилась жанровая сценка "В конке" - картинка, в которой я пытался дать типаж коночной публики того времени: студента-бедняка, студента-белоподкладочника, в бобровой шинели, швейки и заглядывающего ей в лицо старика.
Все вещи, написанные мною с натуры, неизмеримо лучше этих картинок. Они даже сейчас не кажутся очень устаревшими и, пожалуй, имеют черты, перешедшие в мою позднейшую живопись.
Огромное впечатление произвела на меня выставка Репина, открывшаяся в Академии художеств в ноябре 1891 года совместно с выставкой И.И.Шишкина. Шишкин меня тогда уже не трогал. Отдавая должное его мастерству, огромному опыту и знанию природы, я был холоден к его живописному языку и предпочитал ему грустного Левитана, яркого Коровина, умного Серова.
Но Репин меня захватил, притом не "Запорожцами", впервые тогда выставленными, и даже не превосходной картиной "Явленная икона", также никогда до того не выставлявшейся, а теми прекрасными этюдами к разным картинам, которые он собрал на эту выставку. Мне хотелось купить хоть какой-нибудь крошечный этюдик из числа выставленных.
Я приценивался у барышни, заведовавшей выставкой, и остановился на этюде головы лысого старика, с седой бородой, вошедшей в толпу "Явленной иконы". Написал Репину письмо и получил ответ, сохранившийся у меня до сих пор: он уступал мне этюд за пятьдесят рублей. Я его купил, и этюд находился у меня до 1913 года, когда я подарил его И.И.Трояновскому.
Где он сейчас - мне неизвестно. Это был небольшой квадратный холст сантиметров пятнадцати, в середине которого написана была ярко освещенная солнцем голова, наклоненная вниз, очень цветистая и живая. Я был на седьмом небе, когда, получив с выставки, мог ее повесить у себя в комнате.
Летом 1890 года я по дороге в Измаил заезжал в Одессу для того, чтобы пописать этюды на берегу моря. Их у меня сохранилось несколько, но все они значительно слабее вещей следующих двух годов. Самым удачным из последних был портрет старухи няни, держащей на руках черноглазого ребенка в пеленках.
Его я писал долго, в квартире Ключаревых в Москве, в 1892 году. Меня поразило красивое сочетание синей кофты старухи, лимонно-желтой фуфайки ребенка, его красных пеленок и зеленого абажура лампы на столе. Я с наслаждением часами просиживал за писанием и сделал вещь, сохранившую и посейчас кое-какие неплохие куски. Портрет этот был значительным этапом на пути моих живописных исканий.
Долгое иллюстрирование, занявшее все лето 1894 года, временно отклонило меня от этой живописной линии, но я с тем большим нетерпением дожидался осени, чтобы ехать в Петербург держать экзамен в Академию.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13
В Академии художеств...
|
