|
Картины:
Туркестанские
яблоки, 1920
Груши на синей
скатерти, 1915
На озере, 1926
|
Автомонография Игоря Грабаря
Приехав в Петербург, я не сразу отправился к Федору Михайловичу, Во-первых, было не до того: университет, новые знакомства, литературные боты вечернее рисование - все это не оставляло времени, и я с недели на неделю откладывал свой визит в Манежный переулок. Но было еще одно обстоятельство, заставлявшее меня отсрочивать этот визит. Несмотря на сердечный прием, оказанный мне в Москве его сестрой Екатериной Михайловной Пельт я все же чувствовал себя там не в своей среде, несколько стесненным, а про брата ее знал только, что он сенатор и, следовательно, страшно важен.
Этого было достаточно, чтобы я не торопился, но, получив письмо от Новгородцева и брата, выражавших удивление, что я до января не смог собраться к Дмитриеву, я решил идти. Отправился вечером, как мне и советовали.
Остановившись перед дверью, на которой блестела медная дощечка с надписью "Федор Михайлович Дмитриев", я позвонил. Дверь открыл хорошо одетый человек с длинными желто-рыжими усами, ниспадавшими вниз, как на иллюстрациях, изображающих Тараса Бульбу. Это был камердинер Иван. Раздевшись в передней, я вошел в большую комнату с пятью или шестью окнами, вдоль которых стояли столы, сплошь заваленные книгами. Через несколько дней я уже знал, что это - свежие, только что доставленные из книжного магазина Цинзерлинга новинки, приносившиеся каждую неделю.
Добрую половину их Дмитриев оставлял себе, другая уносилась обратно. Книги были на четырех европейских языках, не считая русского, - по вопросам юридическим, по философии, истории, политической экономии, библиографии, критике и изящной литературе.
В комнате висел большой швейцарский пейзаж с горами, эффектными облаками и зеленым озером, автором которого оказался В.О.Шервуд. Из этой комнаты я вошел в кабинет, обставленный мебелью красного дерева. Прямо против двери висел небольшой погрудный портрет молодого человека в гвардейской форме екатерининского времени, оказавшийся потом портретом Ивана Ивановича Дмитриева.
Повернувшись вправо, я увидел на диване, обитом персидским ковром, маленького человечка с седыми зачесанными на пробор волосами, седыми усами и белой остроконечной бородкой. Он полулежал-полусидел, с французской книжкой в руке, залитый светом старинной масляной лампы, стоявшей рядом, на столике. При моем появлении он захлопнул книгу, бросил ее на диван и, взглянув на меня близорукими глазами, стал надевать очки, снятые на время чтения. Это и был Федор Михайлович.
- Что же вы так долго не приходили? - обратился он ко мне, пристально в меня всматриваясь.
Я извинился, как мог, отговариваясь университетом. Эта встреча меня смутила, но через полчаса от смущения не осталось и следа, и мы были друзьями. Мне казалось, что я уже давным-давно его знаю. Федор Михайлович беспрестанно шутил, балагурил, острил, цитировал очень кстати то стихи, то прозу, по-русски, по-французски, по-английски, потом вдруг сделал серьезное лицо и сказал:
- А теперь попробуем, как у нас пойдет чтение. Вот сегодняшние "дела".
И он показал на пачку оберток с печатной надписью "Дело" и рукописным уложением содержания этого "дела". То были дела по I-му департаменту сената, по так называемой административной юстиции.
"Дело" обычно начиналось с жалобы какого-нибудь купца на неправильные взыскания налогов, или чиновника на незаконное превышение власти начальства, или еврея-фармацевта на выселение в черту оседлости. На эти жалобы писали свои объяснения исправники, на них снова подавались обиженными жалобы, на которые следовали уже отповеди губернаторов и т.д., пока наконец дело не доходило до сената. Бывали дела "тоненькие" и "толстые", как мы их с Федором Михайловичем окрестили, - листов в пять - восемь, а бывали и в 50 листов.
В первый же вечер я усвоил технику чтения, или, вернее, извлечения из массы лишних и постоянно повторявшихся фактов и аргументов самого главного материала, нужного для суждения и решения дела.
Дмитриев оставался в полулежачем положении, утопая своим маленьким телом в мягком диване и куря одну за другой крошечные тонкие папироски, которые то и дело вынимал из золотого портсигара, лежавшего на столике с лампой. Портсигаром ему служила табакерка конца XVIII века, наследованная от деда. Я сидел подле него на стуле красного дерева, против висевшего над диваном большого поколенного портрета Б.Н.Чичерина, работы того же Шервуда, бывшего в 60-70 х годах любимым портретистом московских аристократических домов.
Иван принес два стакана чаю и вазочку с земляничным вареньем. После прочтения дел Федор Михайлович, оставшийся, видимо, вполне удовлетворенным, попросил меня прочитать ему телеграммы из "Нового времени" и просмотреть, нет ли чего-нибудь в "Русских ведомостях". Найдя в "Новом времени" новый рассказ Чехова, я предложил ему прочесть его. Продолжительное участие в любительских спектаклях и частые выступления со сцены в качестве рассказчика, в стиле Горбунова, давали мне основание считать себя неплохим чтецом беллетристики.
Мне хотелось выложить тут же все свои таланты, а Федор Михайлович был также не прочь испытать меня в различных родах чтения, почему охотно согласился.
Рассказ был очень забавный, но какой именно - не помню. О Чехове Дмитриев до того не слыхал, но талант его сразу оценил, хотя и не считал его глубоким: мы читали только коротенькие рассказы в субботниках "Нового времени" и фельетонах "Русских ведомостей", большею частью шуточные. После этого первого вечера я уже не пропускал ни одного рассказа, настаивая на его прочтении. Дмитриев иногда упирался, предпочитая кончить начатый новый роман Поля Бурже, но в конце концов соглашался, говоря:
- Вы решительно хотите перевоспитать меня, навязав свои литературные вкусы.
Постепенно он, впрочем, и сам привык к этому чтению и не раз спрашивал, нет ли чего-нибудь чеховского.
Так потекли - день за днем - годы в Манежном переулке. После сената Федор Михайлович уезжал обедать в Английский клуб, на Михайловской площади, и, если не засиживался там с какими-нибудь интересными для него людьми, приезжал часам к восьми домой. К этому времени и я должен был приходить. Если ему надо было быть где-нибудь на вечере, он предупреждал меня об этом заранее, либо лично заезжая ко мне в своей карете и посылая наверх карточку с карандашной припиской, либо присылая еще с утра кучера или помощника Ивана, молодого парня Алешу.
Когда мне хотелось пойти в театр, я также предупреждал его.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13
Продолжение...
|
