|
Картины:
Туркестанские
яблоки, 1920
Груши на синей
скатерти, 1915
На озере, 1926
|
Автомонография Игоря Грабаря
Но мой настоящий, главный университет был не на Васильевском острове, в здании двенадцати коллегий, а в Манежном переулке, близ Литейного, в небольшом трехэтажном доме № 8, где жил Федор Михайлович Дмитриев.
Внучатый племянник баснописца и министра Александра I Ивана Ивановича Дмитриева и сын московского сенатора и писателя, автора "Мелочей из запаса моей памяти" М.А.Дмитриева, Федор Михайлович был представителем того фрондирующего либерального дворянства 1860-x годов, которое в Москве вступило в решительную схватку, с одной стороны, со славянофилами, а с другой - с реакционерами катковского толка. Автор замечательной диссертации "История судебных инстанций", он вместе с Б.Н.Чичериным был профессором Московского университета, который оба они были вынуждены покинуть по проискам Каткова. После продолжительной земской и выборной деятельности в Сызранском уезде он в 1882 году был назначен попечителем Петербургского округа, а в 1886 году - сенатором. В сенате он выделялся из общего уровня закоренелых бюрократов своим язвительным и временами злобным красноречием, а также сатирическими стихами и эпиграммами, ходившими по Петербургу и создавшими ему репутацию обличителя неправды.
В Петербурге 1880-x годов передавали из уст в уста его забавную эпиграмму на министров Александра III - Вышнеградского, Делянова, Гюббенета и государственного контролера Тертия Филиппова:
Если б хитростию адской
Наделен был Вышнеградский,
Не украсть ему, ей-ей,
И динария у царей:
Кустодию держит убо
У coкровищности сей
Муж премудрости сугубой,
Некий книжный фарисей.
Как Делянов благонравен,
По великому ж уму
Он едва ль не будет равен
Гюббенету самому.
Дмитриеву принадлежит особенно много шутливых четверостиший, примером которых может служить написанное им по поводу смерти одного из популярных петербуржцев. Кончина значительного человека неизменно отмечалась траурной каймой журналов, до юмористических включительно, надгробными речами - чаще всего Григоровича или Стасюлевича - и выставкой портрета на черном сукне, в витрине фотографа Шапиро, на Невском.
Что слава? Лавры ли, лоза ль?
Печаль суконная фотографа Шапиро,
Кайомка черная журнала "Стрекоза" ль?
Иль Стасюлевича надгробная сатира?
В Дмитриевских эпиграммах петербургские вельможи узнавали себя, даже когда их фамилии не были упомянуты. Это озлобляло против автора их весь сановный Петербург. В "сферах" он был на плохом счету, почему его и заморозили в сенате, не давая дальнейшего хода.
Федор Михайлович владел в совершенстве французским, английским и немецким языками, свободно говорил и читал по-итальянски и знал, например, целые главы из "Чайльд Гарольда" Байрона, всего "Фауста" Гёте, половину Данте, Петрарки, Ариосто. Память его была феноменальна: ни раньше, ни позже я не встречал в жизни другой такой фантастической памяти.
Стихи он читал несколько нараспев, более нараспев, чем читал их старик А.Н.Майков, которого я не раз слыхал. Так, по словам Дмитриева, читали стихи в сороковых годах и так, вероятно, читали и в дни Пушкина. То же мне приходилось слышать и от других стариков, помнивших пушкинские дни.
Здесь, в трех комнатах Манежного переулка, сплошь застланных восточными коврами, обрел я свой второй университет, ставший главным и давший мне больше, чем Васильеостровский.
Дмитриев был одним из образованнейших русских юристов-ученых, и настоящие лекции по самым разнообразным вопросам моих университетских курсов читал мне он по вечерам, сидя у камина, а не университетские преподаватели. Ему самому доставляло это некоторое удовольствие и удовлетворение.
Но главный смысл моего Дмитриевского университета заключался не в этих лекциях, дополнявших сведения, полученные днем от Георгиевского, Бершадского, Ефимова, а в чтении книг высокого порядка - исторических, философских, литературных.
Дмитриевским университетом я всецело обязан П.И.Новгородцеву, устроившему в Москве все это дело. Дмитриев, в результате долголетних работ над архивными документами, особенно древнерусскими столбцами, стал терять зрение.
Процесс болезни глаз особенно усилился к 1889 году, когда он уже с трудом мог читать даже книги, отпечатанные недостаточно четко, не говоря уже о газетах, а тем более рукописных материалах. Врачи категорически запретили ему чтение, советуя взять чтеца, и вот на должность этого чтеца я и был рекомендован Новгородцевым.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13
Продолжение...
|
