|
Картины:
Дельфиниумы, 1944
Портрет Валентины
Михайловны Грабарь,
жены художника, 1931
Лучезарное утро, 1922
|
Автомонография Игоря Грабаря
Весь научный штат Галереи состоял из хранителя Черногубова и его помощника Н.М.Щекотова. Последний вскоре уехал в продолжительный отпуск, предприняв путешествие в Мистру, в Греции, а с началом войны был мобилизован и вскоре же взят в плен, откуда вернулся только в 1918 году. Фактически все дела вел единолично Черногубов, бывший одновременно и заведующим Галереей, и ее ученым секретарем, ибо был секретарем Совета, и переписчиком, и бухгалтером, и кассиром.
В Галерее не было даже машинки и машинистки, и Черногубов своим бисерным неразборчивым почерком отвечал на входящие бумаги и письма, на которые он считал нужным давать какой-нибудь ответ. Подавляющее большинство бумаг и писем оставалось без ответа, и нужна была особенная настойчивость корреспондента, чтобы добиться ответа. Все это я изложил Брянскому, сказав, что так продолжать нельзя и необходимо предпринимать меры к расширению штата, хотя бы пригласив для начала машинистку.
Оказалось, что об этом и думать было нечего. Только со Вступлением в должность городского головы Астрова удалось добиться этого первого шага по пути реорганизации Галереи. Купили машинку, завели машинистку, которая исполняла обязанности бухгалтера и кассира, и можно было, по крайней мере, хоть ликвидировать производственный хаос и отвечать на запросы и письма.
Но как было поднимать целину Галереи, имея в своем распоряжении одного Черногубова? Он отлично понимал всю безнадежную отсталость Галереи в смысле не только музейном, но и просто организационно-хозяйственном, немало над этим потешаясь и вышучивая Остроухова. Галерея продолжала оставаться таким же частновладельческим собранием, каким была при П.М.Третьякове. Все старания прежних Советов, усилия Остроухова, а по его подсказу, и думы старого состава сводились к тому, чтобы это положение закрепить и сохранить навсегда.
Отсюда вытекали последствия, приведшие сторонников сохранения "статус-кво" в Галерее к тому смехотворному фетишизму памяти незабвенного основателя Галереи, который я застал в 1913 году.
Считалось, что в Галерее все должно оставаться в том виде, в каком было в день смерти Третьякова. Ничто не может быть изменено, ни одна картина перевешена, ни одна скульптура переставлена, ни одно вновь приобретенное произведение нельзя было вешать в старых залах.
Все это было чистейшим лицемерием: после смерти Павла Михайловича жившего с семьей в доме Галереи, вся его квартира, состоявшая из восьми комнат, а также помещавшаяся внизу контора были перестроены и обращены в выставочные залы, причем была сооружена нынешняя входная лестница и построен фасад в русском стиле по проекту В.Васнецова. Этим самым особняк Третьякова и его квартира превращались в организованный музей, и все частновладельческие пережитки лаврушинского дома, казалось бы, должны были отойти в область преданий.
Для чего было притворяться, что ничего не изменилось и все остается по-старому?
Третьяков оставил завещание, составленное домашним образом, в котором он назначал значительные суммы денег, его собственных и брата Сергея Михайловича, на покупку дальнейших художественных произведений, которые отражали бы "поступательное движение русского искусства". Вокруг этого завещания поднялись нескончаемые споры и создался целый синклит его комментаторов - специалистов по вычитыванию между строк мыслей, которые хотелось вычитать, но которых создателю Галереи и в голову не приходило.
Каждый толковал по-своему, пока окончательно и бесповоротно не запутались. Я знал все это понаслышке, но только став попечителем, уразумел всю непроходимость толковательских дебрей, в которых очутились слишком ретивые защитники Третьякова от всех и всяких посягательств на его священное имя.
Те, кто помнят Третьяковскую галерею 1912 года, не забыли, конечно, что она собою представляла. Не было зала, в котором не стояло бы по нескольку щитов, завешенных картинами. Картины висели буквально от пола до потолка, висели как попало, крошечные этюдики рядом с огромными холстами. Сам Третьяков во всем этом был даже неповинен. Привезя из Петербурга или откуда-нибудь из провинции несколько десятков новых картин и не имея за своими фабричными делами досуга для их развески, он говорил своему камердинеру Андрею Марковичу:
- Андрей, повесь где-нибудь.
- Да где же, Павел Михайлович: яблоку упасть негде - снизу доверху все забито.
- Ну, потесни как-нибудь.
Третьяков уезжал в Кострому на фабрику, а Маркыч "теснил" и вешал, как умел, или, вернее, как позволяли стены и щиты. Если не хватало ни тех ни других, сооружались новые щиты, пока они не заполнили все залы, создав непроходимые заторы, среди которых публика лавировала, то и дело задевая за картины. И все это считалось делом рук Третьякова, не подлежавшим поэтому изменению. Худшей хулы на Павла Михайловича нельзя было придумать.
Хорош же должен был быть его вкус и примитивен его музейный такт, если бы можно было хотя бы на минуту допустить, что действительно он был автором этой нелепой развески - вразброд, с размещением картин одного и того же художника по шести залам, в различных концах Галереи, с повеской внизу, на уровне глаза, слабых вещей и загоном под потолок шедевров. Это - нелепейшая клевета. Третьяков отлично умел вешать, показав это в тех случаях, когда после пристройки новых зал к расширявшейся из года в год Галерее он производил генеральные перевески всех картин.
В последние годы жизни Третьяков носился с мыслью пристроить еще шесть или восемь зал, Начиная от Васнецовского корпуса к Лаврушинскому переулку, с заворотом по переулку. Только смерть помешала осуществлению этой мысли, но смерть застала его в момент наибольшей загрузки стен и щитов картинами. Однако то была развеска не Павла Михайловича, а Андрея Марковича, который мог гордиться восторгами, расточавшимися сикофантами его гениальной экспозиционной изобретательности.
Но если даже допустимо было спорить о художественной целесообразности этой дико-случайной развески, то не могло быть двух мнений о ее опасности с точки зрения охраны Галереи. При множестве щитов, загораживавших перспективу от зоркости стоящего на посту технического персонала, только счастливой случайностью и полной неосведомленностью профессиональных воров о ценности Милле, Коро, Месонье, Фортуни, Менцеля можно объяснить отсутствие в Галерее организованных хищений.
Группе изумленных гласных, которых я водил по Галерее, я предлагал пари, что организую фиктивную кражу, при наличии этой бездны щитов, даже если обслуживающий залы персонал будет о том предупрежден.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13 -
стр.14 -
стр.15 -
стр.16
Продолжение...
|
