|
Картины:
В саду. Грядка дельфиниумов,
1947
Хризантемы, 1905
Проходной двор в
Замоскворечье. Серый день,
1941
|
Автомонография Игоря Грабаря
В январе 1935 года я съездил в Ленинград, где написал портрет К.И.Чуковского, читающего вслух отрывок из "Чудо-дерева". Он, кажется, вышел довольно острым как по композиции, развернутой горизонтально, так и в цветовом отношении - зеленому фону, красной обложке книжки, серебристым волосам и серому пиджаку.
У меня было чувство, что я попал в какую-то счастливую полосу удач, каждый новый портрет оказывался чем-то лучше предыдущего. Эту полосу хотелось использовать и закрепить. Последующие портреты и на самом деле вскоре оставили позади прежние.
Первым из них был портрет моего десятилетнего сына, которого я давно собирался писать, но все как-то не выходило: то мешали утренние школьные часы, то вклинивались другие работы. Воспользовавшись зимними каникулами, я в 3-4 сеанса написал мальчика за столиком, накрытым ковриком, с французской детской книжкой в руках. Перед ним лежит ярко-синяя коробка с акварельными красками и стоит стакан, в котором моется, ломаясь в воде, кисть.
Избегая по обыкновению темных теней на лице, я осветил голову с двух сторон и, кроме того, залил лицо рефлексами от освещенных страниц книги. По своей живописной поверхности портрет продолжает поиски более деликатной фактуры, начатые портретом М.Б.Чуковской.
В конце мая я приступил к большому портрету артистки Академического Большого театра, арфистки-лауреатки В.Г.Дуловой. У меня давно уже было намерение написать не обычный погрудный или поколенный портрет, а портрет-картину, портрет, построенный в виде сложной композиции. Я остановился на мысли написать женщину с арфой. Квартира В.Г.Дуловой была обставлена превосходной ампирной мебелью красного дерева, стены красиво расцвечены, и я решил писать портрет у нее на дому.
Портрет сразу удался, голова написалась в один сеанс, вся фигура - в два, остальные сеансы, которых с перерывами было около семи, ушли на обстановку. Сложнее всего оказалось написать арфу. Дорогая, отлично звучащая, она смонтирована по-американски безвкусно, аляповато и художественно-бездарно, с дешевой резьбой и скверной позолотой.
Было нужно писать ее неуклюжие детали, но общий золотисто-желтый цвет ее деки и изогнутого грифа гармонично сочетался с матовым тоном лица, голубым платьем, горностаевой накидкой, серебряным башмаком, фисташковым и бледно-желтым колером стен и сочным Цветом красного дерева.
В мае мне не удалось закончить арфу, и ее струны пришлось отложить до сентября. Они представили для меня затруднения, о которых я и не подозревал. Сперва я написал просто струны на фоне уже написанной обстановки - стены, дивана, стола и букета с цветами. Получилось нечто резко фальшивое, что мне не сразу удалось расшифровать.
Внимательное наблюдение привело меня к заключению, что струны, во-первых, не слились с воздухом, не тонут в нем, во-вторых, что они не лежат в плоскости, находящейся на оси арфы, в-третьих, что они не дают иллюзии должного перспективного сокращения и, наконец, что общее впечатление от этих струн иное, чем дают струны арфы.
Подсчитав струны у себя на холсте, я убедился, что их на 10 меньше, чем в действительности: на арфе их 42, а я сделал только 32 - отсюда эта бросавшаяся в глаза разница общего впечатления.
И вот начались "струнные сеансы". Настойчиво и упорно я добивался того, что было в натуре, где струны освещались неравномерно, то блестя, то теряясь в пространстве, где они постепенно удалялись, причем сокращались интервалы между ними, где они закономерно приходились у соответствующих пальцев рук. В соответствии со всем этим сложным линейным построением приходилось разрешать и построение пространственное: струны по-иному организовывали лежащее за ними пространство, создавая сложную живописную и фактурную симфонию средней части портрета.
В результате он оказался одной из лучших моих последних работ.
Еще в 1934 году я получил согласие академика С.А.Чаплыгина мне позировать для портрета, давно уже мною задуманного. В июле 1935 года сеансы наконец состоялись; в два первых была окончена голова, на остальное понадобилось еще два.
Из всех портретов, написанных до того, этот был лучшим по силе характеристики, свободе кисти и простоте живописных средств. Меня в нем впервые захватила проблема взгляда, ставшая вскоре актуальной для всех дальнейших работ.
Мне было давно ясно, что из всех частей человеческого лица совершенно особую природу имеют глаза. В то время как остальные черты неподвижны, глаза всегда производят впечатление если не прямо двигающихся, то и не застывших: они влажны, то моргают, то напрягаются, то расширяются, то суживаются. Этот контраст между динамичностью глаз и статичностью других органов лица следовало бы как-то передать в живописи.
Во взгляде С.А.Чаплыгина эта увлажненность глаз мне как будто впервые удалась, и в следующих портретах я пытался, по возможности, закрепить этот успех.
Академия наук решила заказать серию портретов академиков. Мне были заказаны портреты С.А.Чаплыгина, Н.Д.Зелинского, В.И.Вернадского и А.Н.Северцова. Первый был у меня уже готов, вторым я написал Н.Д.Зелинского. Он пришел ко мне в мастерскую в таком же сером костюме, как С.А.Чаплыгин, в совершенно таком же синевато-сером галстуке, и я, по оплошности, забыл даже переменить фон, посадив его на том же сером фоне моей стены.
Когда я кончил портрет, то к ужасу своему заметил, что он вышел совсем тождественным по общей гамме и даже по деталям с предыдущим, почему решил его при первой возможности переписать. Такая возможность вскоре представилась.
В санатории "Узкое", в 17 километрах от Москвы по Калужскому шоссе, летом 1935 года отдыхало много академиков и в числе их все нужные мне для заказанных портретов. Получив путевку, я поехал в июле в "Узкое" и здесь среди тишины, в доме, окруженном многовековым парком, написал в течение 20 дней два новых портрета, переписал заново портрет Н.Д.Зелинского и сделал еще два пейзажа.
Отдыхать мне не пришлось, так как ежедневно имел три портретных сеанса и один пейзажный, но работалось на редкость хорошо и радостно.
Весь август ушел на чудесную поездку по Волге, организованную комитетом выставки "Индустрия социализма". То были незабываемые дни посещений волжских заводов-гигантов - в Рыбинске, Ярославле, Горьком, Саратове и Сталинграде, встречи и смычки с рабочими.
Вернувшись в Москву, окончил в сентябре портреты В.Г.Дуловой и А.В.Бакушинского. Последний был начат еще в 1934 году, но писался с промежутками в полгода и больше. В самом конце сентября написал еще один портрет, на котором хотелось бы остановиться подробнее.
Уже за два года до того я собирался писать портрет Е.Г.Никулиной. Правнучка декабриста Волконского - вернее, его собунтаря, декабриста же, итальянца Поджио - она очень интересовала меня своим откровенно итальянским типом: ни дать ни взять - одна из столь знакомых женских голов "Явления Христа народу" Александра Иванова.
Придя к ней, чтобы совместно выбрать платье для "светского портрета", я застал ее с неубранными волосами, которые так шли именно к этому лицу, что мне оставалось только накинуть на нее клетчатую шаль, чтобы получилась готовая картина.
Я так и написал ее, подняв лишь вызывающе и надменно голову и отведя взгляд в сторону и вдаль. Вышел не просто портрет, а нечто большее, - картина с довольно сложным содержанием, нелегко поддающимся более точному определению и открывающим возможность самых разнообразнейших толкований для разных зрителей. Здесь удалось выразить некое сложное переживание: словно была драма, сейчас уже пережитая и выстраданная, и вот наступило успокоение, просветление и связанное с ним прозрение.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13 -
стр.14 -
стр.15 -
стр.16
Продолжение...
|
