|
Картины:
В саду. Грядка дельфиниумов,
1947
Хризантемы, 1905
Проходной двор в
Замоскворечье. Серый день,
1941
|
Автомонография Игоря Грабаря
Еще до открытия выставки туда приходили все бывшие в то время в Нью-Йорке русские. А их было множество - подлинный "русский сезон". В самом деле, кроме нас там был Шаляпин, выступавший в опере, была Анна Павлова, были Балиев со своей "Летучей мышью", Фокин со своим балетом и школой, К.С.Станиславский с Художественным театром, с В.И.Качаловым, И.М.Москвиным, О.Л.Книппер-Чеховой и другими. В Нью-Йорке были С.В.Рахманинов, А.И.Зилоти, И.Л.Толстой, скрипач Ауэр, Яша Хейфец. Несмотря на всю разнокалиберность этой публики, вся она служила делу пропаганды русского искусства. Русское было решительно в моде.
Вообще я только там убедился, до какой степени американцы преклоняются перед всем, что идет из Европы, особенно перед цветами европейского искусства. Американские вещи презираются, от европейских приходят в восторг. Даже у уличного чистильщика обуви лицо расплывается в сияющую улыбку при виде обуви, вывезенной из Европы.
- А-а-а! Европейская работа!
И как будто от этого он усерднее ее чистит.
Ввиду успеха выставки мы получили множество предложений о продвижении ее по разным городам Северной Америки. Она после закрытия в Нью-Йорке разъезжала в течение почти двух лет. Было приятно получать до поры до времени сведения о продаже той или иной вещи. Смотришь, сотню, две-три долларов пришлют переводом на Промбанк.
Надо, однако, оговориться, что успех выставки был несколько особенной природы, не совсем обычной в Европе. Он имел специфический американский привкус. В.В. фон Мекк отошел от нас уже в Европе, где долго задержался в Париже; в Нью-Йорке он также не принимал участия в делах выставки.
Владея английским языком, я главным образом разговаривал с публикой и всякими коллекционерами. Среди последних были экземпляры исключительные. Так, одна "богатая покупательница", как ее рекомендовали друзья-американцы, выказала особенный интерес к деревянной скульптуре Коненкова.
Я часа два возился с этой толстой теткой, имевшей фигуру такого же деревянного обрубка, как и те, из которых Коненков резал свои скульптуры. Я объяснял ей все достоинства этой скульптуры. Мы все решили, что Коненков продаст, по Крайней мере, три своих скульптуры. Он сам стоял возле, не понимая ни слова, но преисполненный самых радужных надежд. Внезапно она открыла рот и, дотронувшись до одной из скульптур, спросила глухим, сонным голосом:
- А скажите, это все машинная работа?
Повернулась и ушла. Вот Америка.
Я ехал в Нью-Йорк с твердым намерением поработать там, главным образом заняться портретами. Это оказалось невыполнимым, ибо за хлопотами по организации выставки, а потом по приему представителей прессы, печатанию каталога и за беседой с публикой у меня не было ни единого свободного дня.
Мне удалось только написать вид на Нью-Йорк из окна нашей выставки. Было под вечер. Последние горячие лучи солнца освещали пестрые дома еврейского квартала, создавая живописно-интересный контраст с синевой виднеющегося вдали Гудзона. Я написал этюд в один сеанс, выбрав два часа во время устройства выставки.
Этот этюд успел попасть и на самую выставку.
Кроме того, я написал после окончания выставки портрет врача Михайловского, известного клинициста, уроженца Сибири, некогда окончившего Военно-медицинскую академию в Петербурге и лет двадцать назад эмигрировавшего из России.
Я пользовался каждым свободным часом, чтобы ходить в замечательный Нью-Йоркский музей - "Metropolitain museum". Нет возможности перечислить все выдающееся, что собрано в его стенах, начиная от предметов египетского искусства и культуры и кончая новейшей живописью.
Чрезвычайно мешает его систематическому обозрению чересполосная система его экспозиции, получившаяся вследствие бесчисленных завещательных дарений, с вытекавшей из них необходимостью выделять каждое завещаемое собрание в обособленные залы, объединяющие самые разнообразные предметы вместе с картинами.
Сильное и радостное впечатление произвел на меня опыт размещения в одном обширном зале картин художников эпохи Возрождения, XVIII века, XIX и новейшего времени.
На одной стене рядом висят картины Тициана, Веронезе и Эдуарда Мане. И самое замечательное, что последний не только не уступает своим "Положением во гроб" великим венецианцам, а определенно бьет их как неожиданностью композиции, так и формой и цветом.
Эта картина, с крыльями ангела, переливающимися цветами радуги, - подлинный шедевр.
Далее висят Морони и Рейнолдс, а около них Ренуар - групповой портрет г-жи Шарпантье с дочерью, девочкой лет десяти, играющей с большой собакой. Опять шедевр, и снова не уступающий, а превосходящий стариков.
Тут же висят замечательные пейзажи Клода Моне, пейзажи и натюрморты Сезанна: каждый из них в своей области властвует, выдерживая конкуренцию с Хоббемом, Снейдерсом, Фейтом и барбизонцами.
Кроме этого главного музея есть превосходные вещи новых художников в музее Бруклина и еще больше в знаменитых частных собраниях Нью-Йорка и Филадельфии. Таких импрессионистов, каких довелось видеть здесь, пожалуй, нет нигде в Европе.
Но наряду с первоклассными собраниями в Америке немало и собраний, на пятьдесят процентов состоящих из подделок. Особенно много я их нашел в прославленном некогда, собрании дирижера Странского, где были десятки фальшивых Мане и особенно Ренуаров.
Из последних один какими-то судьбами попал позднее в Дрезденский музей, чем я был несказанно озадачен.
Из нью-йоркских русских не было тогда в Нью-Йорке только Рериха. Как раз перед нашим приездом он уехал в Индию по приглашению Рабиндраната Тагора, Прибывшего из Индии на собственной яхте. Еще в Москве, задолго до отъезда, мы знали о существовании в Нью-Йорке музея, специально посвященного Рериху.
Об этом мы были оповещены плакатами и рекламами, присланными из Америки в Москву и Ленинград. Это был даже не просто музей, а некий высший институт. Пли своего рода академия, носившая нескромное название "Corona mundi" "Венец мира". Музей Рериха и был "венцом мира" - ни больше ни меньше.
Разумеется, мы отправились в музей, занимавший небольшой особняк одного из миллиардеров, в центре города. Когда мы пришли в музей, на его стенах не было ничего, кроме тех же плакатов названием "Corona mimdi". Впрочем, был еще большой портрет Рериха - работа его сына и бюст работы скульптора-эмигранта Дерюжинского.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13 -
стр.14 -
стр.15 -
стр.16
Продолжение...
|
