|
Картины:
Сказка инея и восходящего
солнца, 1908
Золотые листья, 1901
Разъяснивается, 1928
|
Автомонография Игоря Грабаря
Только что я вернулся в Дугино, как он вновь начал слать письмо за письмом ноющего содержания. В мае 1908 года он окончательно и бесповоротно отказался, прислав мне дружеское, но страстное письмо.
"Не огорчайся, но приходится мне отказаться от участия в твоей книге, - писал он мне 5 мая. - Мне очень совестно, что подвожу тебя, и очень грустно, что моего имени не будет в этом монументальном труде, но c'est plus fort que moi. Я долго крепился, несколько раз принимался, кое-что даже сделал, но, не чувствуя настоящего горения к делу, я не в состоянии довести его до конца. У меня нет аппетита к этой работе. Все надеялся, что он явится, - а так и не явился.
Быть может, ты несколько сам в этом виноват. Я люблю свободу творчества, открывать, строить; ты же обставил меня своими рецептами и программами, запугал меня массой своих сенсационных и притаенных открытий. Я принужден что-то компилировать, объезжать какие-то рифы, слушаться какого-то лоцмана. Мне это скучно".
Ушел самый ценный, самый даровитый и культурный сотрудник огромного дела, поставленного тогда уже на твердую основу. Его уход срывал работу: я должен был бросить свою работу над историей живописи, к тому времени уже значительно продвинувшуюся вперед, и переключиться на историю русской архитектуры.
За всеми этими делами я мало времени мог уделять собственной живописи.
В январе 1907 года стояла неделя дивного инея. Я целые дни работал на воздухе. Тогда именно я написал два варианта инея при последних лучах солнца, замирающих на верхушках берез. Как и "Морозное утро" 1906 года, они были писаны из окна моей комнаты, с того же места. Один из них в собрании В.А.Воробьева, другой - в собрании Е.В.Ляпуновой. Тогда же написан и иней из собрания М.П.Рябушинского, попавший во время революции в Киевский городской музей.
Работа над инеем вновь разбудила задремавший было в дни всякой "учености" живописный задор. Немного на свете таких потрясающих по красочной полифоничности моментов, как солнечный день инея, где цветовая гамма, ежеминутно меняясь, окрашивается в самые фантастические оттенки, для которых на палитре не хватает красок.
В отношении к живописи, а тем самым и в моей собственной живописи начался заметный сдвиг в сторону чисто цветовых задач, с явным отходом от импрессионистических установок. По старой памяти меня все еще именовали импрессионистом, но на самом деле я уже давно не был им. Не впечатление от природы было теперь в центре моего внимания, не передача дрожащего света была задачей: была одна цель и одно стремление - выразить на холсте цветовой смысл данного явления, его красочную природу.
Уже в "Хризантемах" есть единый связанный цветовым аккордом тон, охватывающий все, сверху донизу и слева направо, но дивизионистское разрешение задачи и врывающаяся световая проблема отводят этой картине место где-то вблизи от импрессионизма. От дивизионизма нелегко было отойти, и он связывал меня и в натюрморте того же января 1907 года - "Голубой скатерти", построенной на сочетании сиренево-голубых красок скатерти и золотистых яблок в корзине. Приступая к работе, я твердо решил не впадать в дивизионизм, но, сам того не замечая, отдал ему дань, чем был весьма огорчен.
В августе я поехал к Трояновским, в их имение "Бугры" по Брянской железной дороге, не доезжая Малого Ярославца. Здесь меня привлекли две темы, уже по самому существу предрешавшие возвращение к дивизионизму. Выйдя утром в сад, я был восхищен видом массы флоксов в утренней росе, сверкавшей на солнце всеми цветами радуги. Это было прекрасно, но это и был махровый дивизионизм в самой натуре. Я тотчас же побежал за красками и холстом и написал этюд, принадлежавший некогда А.А.Коровину и находящийся сейчас в Русском музее.
Другая тема была - заход солнца. Раскаленный желтый диск опускался в долину реки Протвы, видный сквозь листву ближней рощи. Опять - дивизионизм в самой природе. Этюд этот малоудачен и находится в Казанском музее: модернизованный мотив Клода Лоррена недостаточно прочувствован и проработан.
Уже в ноябре я поставил в Дугине небольшой несложный натюрморт, который дал себе зарок написать по-новому. Я поставил на столик, накрытый голубой кустарной набойкой, круглую корзину, выстланную внутри салфеткой, в которую положил яблоки в нужной мне расцветке. Было очень красиво и весело, жизнерадостно, почему и писалось легко и радостно.
Этой вещью, названной мною, в отличие от январской "Голубой скатерти", "На голубом узоре", я был доволен.
Все последние натюрморты я писал сверху вниз, без фона, становясь рядом с натурой, которая находилась довольно низко. Такой вид сверху вызывал сначала недоумение, но к этому привыкли, и появилось немало подражателей "под бесфонного Грабаря". Новой моей работой друзья и "почитатели" были несколько сконфужены, в том числе и милый Иван Иванович Трояновский, вздыхавший о прежних "Грабарях"; недоброжелатели потирали от удовольствия руки: "Вот до чего ваш Грабарь дописался". Гиршман прямо заявил, что "Грабарь стал чистокровным Сезанном и после "Хризантем" это просто непонятно и непростительно".
А мне моя последняя вещь доставляла большее удовлетворение, чем "Хризантемы", и я думаю, что взятая в ней линия привела бы меня к каким-то иным берегам, более заманчивым, чем все, к которым причаливал до тех пор мой живописный корабль, если бы я мог сбросить с себя архивы, истории, исследования, весь организационный дурман, забивавший голову и отводивший от живописи. Но что-нибудь одно: либо искусство, либо наука об искусстве, либо живопись, либо ее история. Сосуществование этих двух потенций - чисто творческой и теоретизирующе-синтезирующей - невозможно, ибо одна дисциплина противоречит другой, мешая ей и разбивая ее.
Но утолив вновь жажду из живительного источника живописи, я уже не мог остановиться и попытался развить свои новые идеи, во власти которых находился, в большом, сложном натюрмортном построении. Я долго искал подходящей темы, искал нужных сочетаний предметов и материй, в окружении занятной в цветовом отношении обстановки, но ничего не выходило: все время получался стиль прежних натюрмортов, типа "Хризантем", вносивших элементы импрессионизма, которого я давно уже всеми силами избегал.
Увидав как-то в коридоре сдвинутый в сторону после "большого обеда" стол, с отвороченной на одном конце скатертью, с кучей тарелок, с ложками, ножами, вилками, в беспорядке сдвинутыми как попало, и с банкой чудесных, синих с белым, ценерарий в центре, я решил писать "Неприбранный стол", для чего уставил все это в том же хаотическом порядке в мастерской, угол которой был обит зелеными обоями с пестрыми цветочками. Писал долго и с наслаждением, но так увлекся специфическими задачами, рождавшимися в процессе работы, что забыл о своей основной антиимпрессионистской установке.
Меня увлекла задача передать контраст шероховатой скатерти, блестящей посуды и матовых нежных цветов при помощи соответствующей каждому предмету фактуры и характера окраски. Вся картина написана маслом, для цветов же я взял темперную подготовку, закончив ее сверху акварельными лессировками. Желаемый контраст получился, но вся вещь далеко не была логическим развитием этюда "На голубом узоре" и не вытекала непосредственно из него, оставаясь где-то посредине между ним и "Голубой скатертью". Серову "Неприбранный стол" очень понравился, и он настоял на его приобретении в Третьяковскую галерею.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13 -
стр.14 -
стр.15 -
стр.16 -
стр.17
Продолжение...
|
