|
Картины:
Сказка инея и восходящего
солнца, 1908
Золотые листья, 1901
Разъяснивается, 1928
|
Автомонография Игоря Грабаря
Летом 1908 года мне снова удалось вырваться из архивной пыли в Дугино, и я с увлечением написал большой этюд "Дельфиниум" - букет крупных синих цветов на фоне берез дугинского кружка. Эту картину, трактованную опять в полуимпрессионистическом плане, я послал в "Осенний салон", где она была повешена в шестигранном зале, на трех гранях которого были окна, а на трех противоположных висели картины.
Дягилев говорил мне, что встретился в этом зале случайно с Галленом и Ярнефельтом, просившими его передать мне, что "моя картина прорезала четвертое окно в комнате".
В течение всего лета 1908 года в Адлере происходила постройка по моему проекту дома. Около 1 сентября я, устав от возни с "Историей", первый выпуск которой был мною уже подготовлен к печати, решился освежиться и поехал в Адлер. Я захватил с собою около трехсот рублей для кое-каких достроек и улучшений в доме. Эти злополучные деньги оказались причиной катастрофы, едва не стоившей мне жизни.
Окно моей комнаты выходило к морю. Я рано лег спать и заснул как убитый, бросив костюм со всеми находившимися в нем деньгами на стул. Прислуга, чистившая одежду, пока я еще спал, очевидно, заметила деньги и кому-нибудь сболтнула. На следующую ночь был сильный прибой. Я опять крепко спал.
Отец мой, страстный садовод и любитель роз, обычно вставал очень рано, часа в четыре-пять, и выходил в сад. Проходя утром на третий день после моего приезда мимо моей комнаты, он услышал какой-то хрип, раздававшийся в ней. Отворив дверь, он увидел меня на постели, в луже крови, с пробитым правым виском, из которого все еще сочилась кровь. Заложили лошадь и поехали в Адлер за доктором.
Он приехал, осмотрел меня, лежавшего почти без признаков жизни, и посоветовал позвать священника, так как, по его словам, врачу здесь было нечего делать. "Если он не умрет от потери крови, то умрет от заражения крови", - сказал он.
Кроме отца и матери с нами был и брат. Кое-как меня уложили и повезли в Сочи, где уговорили сделать операцию молодого врача сочинской больницы доктора Кестнера, недавно окончившего медицинский факультет. Он произвел трепанацию черепа: обе черепные пластинки были разбиты, разбиты лабиринт правого уха и барабанная перепонка.
Я очнулся лишь много дней спустя и очень удивился больничной обстановке, не понимая, почему я сюда попал. Я абсолютно ничего не помнил: все произошло, видимо, в глубоком сне. Мне сказали, что я свалился с веранды второго этажа и сильно разбился, чему я поверил.
Мои силы возвращались медленно, но верно. Я был уже вне опасности, не мог только самостоятельно стоять на ногах: лабиринт, управляющий нашим равновесием, был разбит. Долго я еще после этого ходил на костылях, приучаясь держать равновесие по вертикальным и горизонтальным линиям окружающей действительности. Для того чтобы ранения лица рассосались, мне рекомендовали отправиться на юг - в Египет.
Дни, следовавшие непосредственно за моим ранением и началом выздоровления, были лучшими в моей жизни. Со всех концов России и из-за границы я получал сочувственные и поздравительные письма. Люди, дувшиеся на меня за статьи в "Весах" или за неосторожно оброненные слова, забыв все, слали нежные письма.
Но лучшим подарком мне была книжка, присланная итальянским историком искусства Витторио Пика, - целая монография, посвященная мне. Пика, которого я совсем не знал, давно уже, оказывается, фотографировал мои картины, появлявшиеся на европейских выставках, и стал присылать мне письма, спрашивая различные сведения о той или другой вещи.
К моменту катастрофы мы были уже друзьями по переписке и мне было приятно знать, что "итальянский Мутер" - такой ярый мой поклонник. Где только можно, он писал обо мне статьи - в "Studio", в "Emporium", во французских, немецких, американских журналах. В Риме он достал даже случайно фотографию с меня, Мишутки и Лампейки, которую поместил в монографии вместе с моей парижской фотографией 1906 года.
И вот я получаю вскоре изданную им монографию, разглядываю ее, вижу старые дугинские картины, и от радостного волнения слезы льются из глаз.
Приехав в Москву, я также был предметом всеобщего внимания и трогательной заботливости. Я неистово глотал аспирин, помогавший рассасыванию крови, и ходил к профессору фон Штейну, ушнику и "лабиринтщику", предсказывавшему мне, что я никогда не смогу ходить без костылей. Назло ему я уже в декабре явился к нему только с палкой, а вскоре и ее забросил.
Весь декабрь я провел в Дугине, с азартом принявшись за живопись. Ее мне не запрещали, а от умственной работы, в частности от занятия историей искусства, категорически рекомендовали воздерживаться. Я слушался и с наслаждением отдался живописи.
Ходил я еще с палкой и писать снаружи было трудно, почему приходилось ориентироваться на работу в мастерской. Я задумал приступить наконец к осуществлению своей давней мечты - написать сюиту картин на тему "День инея", задуманную в двенадцати холстах. Я начал перебирать все запасы своих инейных набросков, которые писал при помощи маленького ящика-палитры, 13x21 сантиметр, на ватманской бумаге, наклеенной на картон.
Их у меня было около сотни. Не было эффекта инея в течение дня, которого бы я не зафиксировал в этой коллекции, от сочных сочетаний полуденной синевы в зените неба до нежных перламутровых переливов, в мглистые утренние дни, и горячих красок заката. Я начал писать картину на тему "Иней и восходящее солнце", разработанную на основе наброска 1906 года, который я считал и до сих пор считаю лучшим из своих инейных минутных набросков, ибо в нем удалось передать перекличку голубых, розовых и золотистых красок, характерных для восходящего во время инея солнца.
Мельчайшие частицы спускающегося из воздуха инея, освещенные лучами солнца, пронизывают своим отраженным светом все воздушное пространство, наполняя его радугой цветов. Отсюда эта цветистость мотива.
Желая передать свое впечатление от него в самом наименовании картины, я дал ей несколько вычурное название: "Сказка инея и восходящего солнца". Ее безмерно хвалили, но я был ею недоволен: этюд выражал неизмеримо тоньше и лучше охватившее меня на натуре впечатление в тот памятный инейный день. Такой феерической "сумасшедшей" расцветки, как тогда, я уже более никогда не видал.
И эта картина вышла не такою, какой была задумана. Мне хотелось, суммировав все, что я взял от импрессионизма, дать его достижения в некоем претворенном виде, в плане большого декоративного построения, в аспекте синтеза, обобщающего его дробные элементы в упрощенное цветовое и световое видение. Этого не вышло: погнавшись за блестками инея, сверкавшими разноцветными бриллиантами на густом, еще предрассветном небе, я измельчил и раздробил поверхность картины, не дав ни впечатления, ни синтеза.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13 -
стр.14 -
стр.15 -
стр.16 -
стр.17
Продолжение...
|
