|
Картины:
Сказка инея и восходящего солнца, 1908
Золотые листья, 1901
Разъяснивается, 1928
|
Автомонография Игоря Грабаря
Пробыв неделю в Дугине, я уже не слишком торопился с отъездом в Титово. Когда я заводил об этом речь с Переплетчиковым, он только махал рукой и говорил, смеясь:
- Бросьте: из Дугина так скоро не выбираются.
И я действительно застрял. Я начал писать этюды снега, вплотную, только для его изучения. Одним из первых я написал кусок цоколя дома, со снегом - этюд, подаренный мною С.П.Кувшинниковой, художнице, дружившей с Левитаном.
Писал я еще усадьбу Бенкендорфов, позднее Алексеевых, красивый стройный белый дом с колоннами на берегу реки, окруженный со всех сторон столетними аллеями. Увлекало сочетание белого дома с белым небом и белым снегом при темных деревьях. Где эта картина сейчас - не знаю. В конце марта я еще раз ее писал.
Еще одну вещь написал я с увлечением, в январские серые дни, - своего извозчика Мишутку, сидящего в синем халате в санках, и его темно-коричневую лошадь, видную со спины, с простой дугой. Эту вещь я подарил любителю живописи, другу Репина, военному из Житомира, капитану С.П.Крачковскому, которого лично не знал, но с которым вел переписку.
В деревне Шестове, верстах в двух от усадьбы, я заметил красивые плакучие березы, усеянные шапками грачиных гнезд. Мне давно хотелось написать такую березу в зимний серебристый день, без солнца. Я взял старую избенку, со срубом цвета оксидированного серебра, занесенную снегом, а рядом с нею березу. Хотелось передать эффект белого снега на белом небе, с белой березой. Эта белизна, без белильности, кажется, удалась. Когда я кончил ее, я заметил шедшего по дороге ко мне Марка Евсеевича, только что приехавшего из Москвы. Он протянул мне какой-то газетный листок и сказал:
- Война с Японией.
Это было особое прибавление к газете, с телеграммой о взрыве японцами крейсера "Варяг".
Картина, названная мною, в соответствии с задачей, которую я себе поставил, "Белая зима", очень понравилась Серову, сказавшему мне на выставке:
- Трудная задача, а вышла у вас. Зима - действительно белая, а белил не чувствуешь.
Это впечатление достигнуто тем же способом несмешения красок на палитре, а смешения их на холсте, как и в "Сентябрьском снеге", но задача здесь была значительно сложнее.
Настали чудесные солнечные февральские дни. Утром, как всегда, я вышел побродить вокруг усадьбы и понаблюдать. В природе творилось нечто необычайное, казалось, что она праздновала какой-то небывалый праздник - праздник лазоревого неба, жемчужных берез, коралловых веток и сапфировых теней на сиреневом снегу. Я стоял около дивного экземпляра березы, редкостного по ритмическому строению ветвей. Заглядевшись на нее, я уронил палку и нагнулся, чтобы ее поднять.
Когда я взглянул на верхушку березы снизу, с поверхности снега, я обомлел от открывшегося передо мной зрелища фантастической красоты: какие-то перезвоны и перекликания всех цветов радуги, объединенных голубой эмалью неба. "Если бы хоть десятую долю этой красоты передать, то и то это будет бесподобно", - подумал я.
Я тотчас же побежал за небольшим холстом и в один сеанс набросал с натуры эскиз будущей картины. На следующий день я взял другой холст и в течение трех дней написал этюд с того же места. После этого я прорыл в глубоком снегу свыше метра толщиной траншею, в которой и поместился с Мольбертом и большим холстом для того, чтобы получить впечатление низкого горизонта и небесного зенита со всей градацией голубых - от светло-зеленого внизу до ультрамаринового наверху.
Холст я заранее в мастерской подготовил под лессировку неба, покрыв его по меловой, впитывающей масло поверхности густым слоем плотных свинцовых белил различных тональностей.
Февраль стоял изумительный. Ночью подмораживало, и снег не сдавал. Солнце светило ежедневно, и мне посчастливилось писать подряд без перерыва и перемены погоды около двух с лишним недель, пока я не кончил картину целиком на натуре. Писал я с зонтиком, окрашенным в голубой цвет, и холст поставил не только без обычного наклона вперед, лицом к земле, но повернув его лицевой стороной к синеве неба, отчего на него не падали рефлексы от горячего под солнцем снега и он оставался в холодной тени, вынуждая меня утраивать силу цвета для передачи полноты впечатления.
Я чувствовал, что удалось создать самое значительное произведение из всех до сих пор мною написанных, наиболее свое, не заимствованное, новое по концепции и по выполнению.
С этого времени в течение всего февраля, марта и половины апреля я переживал настоящий живописный запой, с утра до вечера, пока еще светло, работая на натуре. Меня очень заняла тема весеннего, мартовского снега, осевшего, изборожденного лошадиными и людскими следами, изъеденного солнцем. В солнечный день в ажурной тени от дерева на снегу я видел целые оркестровые симфонии красок и форм, которые меня давно уже манили.
В ближайшей к Дугину деревне Чурилкове, прозванной нами с Переплетчиковым Чурилкендорф, я нашел такой именно, нужный мне уголок. Пристроившись в тени дерева и имея перед собой перспективу дороги, которую развезло, и холмистой дали с новым срубом, я с увлечением начал писать. Закрыв почти весь холст, я вдруг увидел крестьянскую девушку в синей кофте и розовой юбке, шедшую через дорогу с коромыслом и ведрами. Я вскрикнул от восхищения и, попросив ее остановиться на десять минут, вписал ее в пейзаж.
Я давно хотел написать фигуру бабы с ведрами, перебегающую дорогу, находя этот мотив одним из наиболее типичных для русской деревни и чаще всего бросающимся в глаза проезжему. Весь этюд был сделан в один сеанс. На следующий день я только местами кое-что тронул, также по натуре, повысив силу и улучшив отношения. Я писал с таким увлечением и азартом, что швырял краски на холст, как в исступлении, не слишком раздумывая и взвешивая, стараясь только передать ослепительное впечатление этой жизнерадостной мажорной фанфары.
Девица, оказавшаяся Лампейкой, честно стояла десять минут, отсчитанных моим "Лепореллой"- Мишуткой, и убежала.
При писании нам не очень мешали: чурилковцы до того уже были приучены к этому множеством художников, работавших здесь, что они смотрели на писание, как на дело самое обыкновенное, естественное и даже малоинтересное. Переплетчиков снял меня во время работы вместе с Мишкой и Лампейкой поодаль. Через К.К.Первухина эта фотография попала как-то в Италию, и известный итальянский историк искусства Витторио Пика воспроизвел ее в посвященной мне монографии в 1909 году.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13 -
стр.14 -
стр.15 -
стр.16 -
стр.17
Продолжение...
|