|
Картины:
Сказка инея и восходящего
солнца, 1908
Золотые листья, 1901
Разъяснивается, 1928
|
Автомонография Игоря Грабаря
Написав в два сеанса этюд с собачкой-лайкой на песке на первом плане, я приступил к большой картине, в которой фигуры и березы должны были быть почти в натуру. Чтобы опустить горизонт, пришлось вырыть глубокую траншею, в которой я мог бы, стоя по шею, свободно поставить мольберт с холстом и где бы еще оставалось место для отхода от холста.
Наконец все было готово. Вместо француженки я посадил младшего брата девочек, мальчика лет десяти, в белой рубашке, как и у девочек, в синих штанах и черных чулках. Композиционно это выходило еще лучше. Погода благоприятствовала, и я писал не торопясь, закрыв в течение нескольких дней весь огромный холст. Но тут мне не повезло: начались дожди, дотянувшиеся до середины сентября, когда листья березы побурели, потеряли всю свою зеленую сочность, а поля пожелтели. Пришлось откладывать писание до будущего года. Приехавший в это время в Дугино ко мне Щербатов, увидев траншею и меня в ней, неплохо сострил: "De profundis Игоря Грабаря". "De profundis" Пшибышевского было тогда самым модным чтением в Москве.
На следующий год писать опять не удалось, так как надо было ехать в Париж, а еще через год девочки Мещерины стали барышнями, а не подростками, и вся композиция теряла свой смысл. Так картина и осталась в виде огромного эскиза.
В конце сентября выдалась красавица золотая осень. Мне удалось написать один удачный большой солнечный этюд березовой рощи, одетой в золото, купленный П.П.Рябушинским.
В октябре писал "Хмурый октябрь" - третий вид усадьбы Бенкендорфов с мрачным небом и водной рябью на реке.
Конечно, я застрял и на вторую зиму, на второй, третий, четвертый и на тринадцатый год, превратившись в одного из старейших дугинских аборигенов. Эти тринадцать лет были самыми кипучими как в моей художественной Деятельности, так и в деятельности литературной, архитектурно-строительной и в значительной степени в музейной. Рассказ о них придется вести раздельно по каждой отрасли.
Вся осень ушла у меня на новую затею - большую картину на старую тему, не дававшую мне покоя. Пока я мог, пользуясь погодой, писать с натуры, эта тема не воскресала предо мной вновь, но как только я перешел в мастерскую, как она потребовала меня к ответу и я отдался ей, забыв на время все остальное. Эта тема - "Толстые женщины", - те самые отвратительные монстры-банкирши, которых я видел в Париже и которые испарились из памяти, только заслоненные красотой природы.
Я стер темперные краски на казеиновой основе и приступил к своему холсту. Взял вариант не в черной гамме, а в цветистой. Пришлось уже в течение дождливого месяца, с половины августа до половины сентября, ездить в Москву в поисках моделей. Всюду искал толстых женщин, став одно время притчей во языцех. Наконец нашел то, что было мне нужно, в лице одной помещицы, сосватанной мне Трояновскими, и двух директрис институтов "благородных девиц". Все три были настоящими мастодонтами, такой невероятной толщины, что в полураздетом виде, в каком они мне позировали, их формы рук, шеи, груди, живота казались прямо нечеловекоподобными. Когда картина была окончена, я вздохнул свободно. Она меня измучила, почти искалечила на время своим страшным ядом. Я ее ненавидел, она была мне противна, но я должен был писать, писать и писать, чтобы отделаться от давившего меня кошмара. Я ее никогда не любил, не люблю и сейчас: так же она отвратительна, как и тогда, в конце декабря 1904 года, когда я с облегченным сердцем ее подписал.
На Рождество 1904 года открылась вторая выставка "Союза", где были собраны все лучшие картины, написанные мною за год в Дугине. Успех был полный, но я к нему был готов. Я не поставил только "Толстых женщин" и вещи послабее. Я лихо расторговался: все хотели иметь "Грабаря".
С половины января я опять в Дугине и снова за лихорадочной работой. Пишу главным образом на всякие лады иней: в серый день, в солнце, утром, вечером. Задумываю большую сюиту "День инея", для которой пишу без конца маленькие быстрые цветные наброски, минут по пять - десять, больше нельзя: стынет на морозе краска. Из этих набросков и пометок комбинирую в мастерской большую композицию, очень сложную со стороны технической, построенную на всяких трюках, без которых трудно было бы передать эффект, одновременно графический и живописный, наблюдаемый в некоторые инейные дни и при некоторых видах инея, ибо последние весьма разнообразны и разнородны.
В результате этих исканий явилась картина, приобретенная Московским литературно-художественным кружком и после революции переданная Ярославскому музею. Я ни в малой степени не был ею удовлетворен, считая ее прямой неудачей, явившейся следствием перевеса рассудочного момента над интуитивным. В свою очередь, это пришло от парижских новинок, любования импрессионизмом и зачинавшегося еще только неоимпрессионизма. Мой мазок потерял какую-то долю эластичности, утратил свободу, оказался в плену у догмы. Отсюда сухость, механичность, преобладание расчета над чувством. Это наиболее импрессионистическая полоса моей живописи. Но публика ничего этого не замечала и была от картины в восторге.
Некоторым исключением явился "Балкон" - вид из окна дугинского дома на занесенный снегом балкон, за которым виднеются деревья в инее. Розоватые солнечные лучи скользят по снежной поверхности. Вся картина, написанная темперой, выдержана в прозрачной светлой гамме и по выполнению значительно отличается от других моих тогдашних вещей. Мне казалась она неплохой, что я приписывал темпере, дававшей простор для обобщения. Николаю Васильевичу она очень понравилась, и он опять начал приставать с тем же щекотливым для меня предложением, и снова я убедил его принять вещь от меня в дар.
В апреле я написал этюд комнаты в деревянном доме, с игрой солнечных рефлексов на желто-розовых сосновых стенах, и занавеской, шевелящейся от весеннего ветра. Ее купил на выставке И.А.Морозов, из собрания которого она перешла в Пермский музей. Это ярко выраженная импрессионистическая живопись.
Еще чистокровнее импрессионизм проявился в натюрморте, написанном мною в мае 1905 года, на том же рояле, на котором я писал за год перед тем «Цветы и фрукты».
Снова я увидал на рояле корзину, на этот раз круглую, плотно наполненную незабудками, походившими на какую-то плюшевую, дивного бирюзового Цвета материю. Рядом стоял в белом кувшине букет белой и лиловой сирени. Я- бросил подле на рояль еще ветку сирени и принялся писать "Сирень и незабудки", известную картину Русского музея. Она имела исключительный Успех у художников и публики; в музее ее вечно копировали, почему редко можно было подойти к ней вплотную.
стр.1 -
стр.2 -
стр.3 -
стр.4 -
стр.5 -
стр.6 -
стр.7 -
стр.8 -
стр.9 -
стр.10 -
стр.11 -
стр.12 -
стр.13 -
стр.14 -
стр.15 -
стр.16 -
стр.17
Продолжение...
|
